нас о сю пору непостижимо тихо, но спокойствие предшествует буре».
Страх подкатывал к неистово стучащему сердцу этого неробкого по природе человека. Страх перед «проконсулом Кавказа» Ермоловым, перед Сперанским, перед Мордвиновым, перед приглушенным ропотом гвардейских полков, перед петербургскими заговорщиками, о которых он не сообщил Дибичу. Душила тревога за семью, за свою жизнь, за корону, которую с минуты на минуту водрузят на голову. Ежели голова не ляжет на плаху. Спасать себя, спасать троп! Поступать без промедления и пощады!
Заговорщики шли ва-банк, отчаянно, подчас опрометчиво, полные беспокойства за отчизну, за государственное устройство, будущее народа, охваченные вчерашними, позавчерашними сомнениями; меньше всего их удерживала личная опасность.
У Николая нынче единственная дилемма — либо я на троне, либо без дыханья.
Занимался редкий в его жизни день — день без актерства. Под недобрыми взглядами мятежных полков, отбивающих атаки правительственных войск, черни, оглашающей площадь гнусными возгласами. Приходило ясное понимание, что растерянность равна краху не только мечты, ради которой жил, но и самой жизни. Его голос отдавал сталью, глаза делались обостренно зоркими, ум — расчетливым.
Прежде чем вскочить в седло, он наклонился, поднял конское копыто, убедился, что хорошо подковано, достаточно остры шипы. После вчерашней оттепели похолодало, льдом покрылся снежный наст, — не хватало поскользнуться, грохнуться оземь.
В каре среди солдатских мундиров Николай замечал офицерские, в рядах мелькали статские личности, круглые шляпы. С мундирами бунтовщики оплошали, морозец крепчал, дыхание застывало облаком, без шинелей долго не простоять…
Он пытался угадать их тактику: чего тянут? хотят выиграть время? Не мог вообразить, что эта медлительность отражала затянувшиеся дебаты, разногласия, колебания.
Николай видел, сколь выгодно окружить восставших, отрезать пути отступления, нанести упреждающий удар и завладеть полем боя. Соображения нравственные не связывали новоявленного императора. Смущала политическая нежелательность кровопролития, учиненного в день воцарения. Но чем-то надо жертвовать, дабы самому не стать жертвой бунтовщиков.
Николай грыз перчатки, выплюнутые куски кожи падали рядом с красной пеной, срывавшейся с губ жеребца.
Члены тайного общества обратили цареубийство в предмет нескончаемых полемик и заранее отвергали стрельбу по своим. Они не решились на нее и теперь, на морозной Петровской площади, перед сосредоточившимися к наступлению войсками правительства.
Николай, дождавшись наконец, когда подвезут снаряды, лично скомандовал бить картечью: «Раз, два — пли…»
Когда доходит до единоборства, отрывистые приказы тирана получают перевес над долгими словопрениями либералов-заговорщиков и над человеколюбивыми замыслами мечтателей…
Черная от солдатских сапог мостовая побагровела от солдатской крови.
На Руси и самого недалекого члена царской фамилии не удивишь дворцовым переворотом, ядом, железными пальцами на августейшем горле, подушкой, придавившей коронованную голову. Но все это нисколько не похоже на заговорщиков, выведших полки к Сенату. Николай силился раскусить загадочных злоумышленников. Он не чурался мелочей, высочайше определял формы крепостного заключения — на кого и когда надеть железа (ручные, ножные, те и другие разом). Установил порядок следствия, два круга однотипных вопросов, чтобы сбить допрашиваемого, совладать с каждым.
Полный афронт случился в начале допроса капитан-лейтенанта Николая Бестужева, намеревавшегося спастись бегством и схваченного вблизи Кронштадта. Прежде всего, Бестужев потребовал ужин.
Николай, почувствовав твердость арестанта, сделал широкий жест.
— Вы знаете, все в моих руках, если бы мог увериться в том, что впредь буду иметь в вас верного слугу, то готов простить вам.
Отвергая царское великодушие, арестованный прочитал Николаю Первому мораль:
— Ваше величество, в том и несчастье, что вы все можете сделать; что вы выше закона: желаю, чтобы впредь жребий ваших подданных зависел от закона, а не от вашей угодности.
Уведомленный о колоде карт, изъятой у Бестужева, государь поинтересовался, что означает последовательность: король, туз червей, туз пик, десятка и четверка [26] . Он догадывался: сакраментального смысла карты не имеют, хотел все свести к шутке и задал вовсе безобидный вопрос: откуда колода? Бестужев насупился. Святое имя Любови Ивановны он не вымолвит.
У Александра Бестужева свои чудачества. При полном параде явился во дворец разделить долю друзей, покаянно отвечал на вопросы. А затем — письмо!.. Николай перечитывал его, теряясь от недоумения, внутренне мечась между сочувственным интересом к автору и ненавистью.
Он лежал, вытянувшись на топком тюфячке, отложив бестужевское письмо, измученный однообразной кутерьмой следствия; в прикрытых глазах рябило от вопросных листов, от записок, которые ежечасно слал коменданту Петропавловской крепости Сукину, и от полуграмотных ответов.
Кабинет императора переместили в Эрмитаж, развесили картинки с бивуаками, парадами, сменой караулов. Обширный письменный стол, крытый зеленым сукном, украшали фигурки солдат из тонированного гипса. В этом ему потрафили. Но обмишулились, поставив роскошную софу с жеманно выгнутой спинкой. Николай велел перенести в кабинет старую кровать с тюфяком.
Он мечтал о суровой, разумной и праведной власти. Его встретило враждебное каре; вместо коленопреклоненных восторженных толп — бунтовщики; тайное общество, истоками уходящее в глубины России…
Ярость гнала сон. Он ненавидел всех — и тех, кто запирался на допросах, и тех, кто каялся, и тех, кто юлил. Он ненавидел и собственных братьев, презирал вельмож, адъютантов, членов Следственного комитета. Оскорбляла сама допустимость хотя бы и лакейски толковать его деяния и свойства. Однако ему уже не обойтись без смотрящих в рот лжецов и трусов. Конечно, от них не дождаться и капли правды, им не сочинить ничего, даже отдаленно напоминающее убийственную картину, бесстрашно нарисованную Александром Бестужевым…
Верно он писал Константину относительно Бестужева-второго и Щепина-Ростовского: «Я думаю, что их нужно попросту судить, притом только за самый поступок, полковым судом в 24 часа и казнить через людей того же полка».
В долгие часы бессонницы его посещали и бредовые видения. Изумить милосердием, освободить злодеев, самых умных поставить министрами, генерал-губернаторами, искоренить всякую кривду — а есть еще, есть таковая — тут Бестужев не фантазировал, — сообща направить отечество к процветанию…
Эту воображаемую комедию он разыгрывал лишь ночью, забавляя самого себя, измученного спектаклями для публики.
Но и в смехотворных видениях иной раз найдешь толику здравого смысла. В сцены, которые еще будут сыграны, чаще вкрапливать мотив единогласия. Они тоже боятся мятежной черни, тоже ратуют за русскую одежду. Пусть бы поверили: и он мечтает облагодетельствовать многострадальный народ, покарать лихоимцев. Но не вдруг, не под натиском толпы, которая употребит во зло великий дар вольности. Постепенность и мудрость, совместная мудрость царя и неподкупно верных соратников… Он с ними откровенен и ответно ждет искренности, безграничной жертвенности…
При допросах слезы бороздили бледные щеки царя, на совесть массированные парикмахером- французом. По другую сторону стола, отделяющего императора от подследственного, раздавались рыдания. Жертва, клюнув на приманку, рассиропилась.
Удовлетворенно вспоминая в ночи эти минуты, он предчувствовал наступление долгожданного сна и дул на свечу у изголовья…
Николай пришел к самоутешительному выводу: непонимание тоже подавляющая сила. Разве надобно понимание, чтобы душить толпу? Или дурачить книжных червей, застольных краснобаев?
Он писал Константину о «массе всякой сволочи». А Константин — по-фельдфебельски: «презренные русские».
Наша сволочь, продолжает Николай, набирается пагубных идей у заезжей сволочи:
