Въехав на возвышенность, воины увидели далеко впереди едущие по дороге крытые арбы. Точно огромное кочевье снялось с места. Вначале забеспокоились, но вскоре разобрались — в тех арбах ехали семьи многих из них, старейшины некоторых родов, которые были уже в том возрасте, когда главным достоинством является мудрость, а не физическая сила. В стороне от дороги по зеленому полю чабаны гнали отару овец и небольшое стадо коров; их держали, чтобы у малышей было молоко.
Карасач просился вскачь, он был свеж, будто и не преодолел много верст рысью. Спитамен ослабил поводья, дав ему волю. В несколько минут он настиг обоз, подъехал к арбе, в которой находилась Одатида с детьми, и, раздвинув полог, приветствовал их. Одатида поздравила его с победой. Он поблагодарил кивком и бросил сыновьям по маленькому кинжалу, снятому с юнонов. Затем, свернув с дороги, въехал на высокий бугор и стал дожидаться приближения войска.
Вдали показался кишлак Сарам, утопающий в зелени. В нем они проведут два-три дня, прежде чем двинуться дальше. Головные арбы обоза уже катились по узкой улочке, разделявшей большое селение надвое. Спитамен не раз располагался тут лагерем и хорошо знал жителей и эти места. Здесь всегда веет ветерок, пахнущий полынью, в арыках журчит вода, ее достаточно для садов, огородов, виноградников. Среди холмов, где копится влага и много травы, пасутся овцы, коровы. А за огородами, где зреют кукуруза, тыква, горох, до самого горизонта желтеют поля золотой пшеницы, по ней, как по морю, гуляют волны.
Если на этом холме оставить караульных, они смогут обозревать окрестность далеко вокруг, до самых гор, лиловыми зазубринами возвышающихся вдоль горизонта…
Сарамцы высыпали из домов, приглашали к себе воинов, одетых кто во что; многие были в доспехах, как юноны, и многих сельчан при виде их брала оторопь. У многих тут были знакомые, и они заворачивали коней прямо к ним во двор. Хозяева кидались к арбам, помогая сойти женщинам, детям…
Приглашение жителей принимали в основном те, у кого были семьи, большинство же расположилось вокруг кишлака. За несколько минут поставили шатры, развели костры и принялись готовить еду.
Спитамен подсел к одному из костров, вокруг которого устроились вперемешку на бараньих шкурах согдийцы, массагеты, дахи, персы; разговор они вели, мешая слова из разных языков, нередко употребляя их невпопад и вызывая этим взрыв хохота. Иногда одно и то же слово, произнесенное, скажем, массагетом, приобретало совершенно противоположное значение, если его произносил согдиец или дах, — и Спитамен хохотал вместе со всеми. «А ведь в прежние времена увидеть этих людей за одним костром было невозможно, — подумал Спитамен. — Их разделяли распри, взаимная неприязнь из-за давних-предавних обид, уходившая корнями во времена их прапрадедов, а они, живя по соседству, по прошествии веков продолжали враждовать, совершать набеги на соседние земли, угонять чужой скот… Неужто мир и согласие между соседями могут наступить лишь тогда, когда возникает угроза их благополучию со стороны?.. Ну кто, глядя на этих людей, скажет, что вокруг одного котла собрались не братья?.. Эх, если бы мы были дружны раньше, то никакой Искандар не смог бы одолеть нас!..» Спитамен прекрасно владел как согдийским, так и персидским и тюркским языками. Он рассказал им две-три смешные, с глубоким смыслом притчи о двух соседях. Каждый из них старательно готовил припасы на зиму; они торговались, обменивались друг с другом продуктами и другим товаром и в конце концов рассорились, поскольку каждый считал себя обманутым; они не разговаривали вплоть до конца зимы, пока не стали кончаться съестные припасы. И тогда… Узнав, что у соседа кончилось мясо, сосед понес ему мясо; а другой, прослышав, что у соседа на исходе мука, предложил ему муку. В конце концов они выложили на общий стол все, что имелось в обоих домах, из-за чего глупо ссорились, подозревая один другого в нечестности…
Сказав воинам, чтобы держали ухо востро, Спитамен решил объехать холмы, на которых были выставлены караулы. Только поздней ночью он смог отправиться в кишлак. Ему было известно, в чьем доме заночевала Одатида с детьми, и без труда разыскал их. Одатида, уложив детей, сама не спала, ждала его. Он молча поел то, что она ему подала. Выглядела Одатида утомленной, похудела, глаза запали и лихорадочно блестели. Ее брови, похожие на крылья ласточки, давно не взлетали игриво вверх, и он даже забыл, как звучит ее веселый звонкий смех. Он торопливо жевал, опасаясь, что сейчас жена опять начнет сетовать на нечеловеческую жизнь, попрекать, что ощущает себя не женщиной вовсе, а каким-то перекати-поле, что не на это рассчитывала, выходя за него замуж; а он, если бы захотел, мог бы жить не хуже любого сатрапа или гипарха, как и живут ныне многие умные персы, бактрийцы и согдийцы. Сославшись, что очень устал, Спитамен поднялся и, пожелав ей доброй ночи, удалился в другую комнату, где ему была приготовлена постель.
Однако уснуть ему не удалось. Около полуночи, тихонько отворив дверь, в комнату заглянула Одатида и сказала, что его зовут.
Во дворе его ждали гонцы от караульных. Они доложили: к Сараму по трем дорогам, с разных сторон, приближаются конные отряды юнонов, гетайры и гипотоксоты, призванные Кратером из нескольких крепостей. «Значит, царскому хилиарху доподлинно известно, где мы находимся!.. — мелькнула у Спитамена догадка. — Неужели в моем войске есть его лазутчики?..»
К Спитамену подошел один из телохранителей с кувшином воды и переброшенным через плечо полотенцем, полил ему на руки. Раньше это делала Одатида. Спитамен плеснул себе в лицо холодной воды, разгоняя сон, утерся и, возвращая полотенце, повелел:
— Поднимайте всех!..
Через несколько минут кишлак пришел в движение. Воины выскакивали из домов, на ходу надевая доспехи, седлали коней, впрягали лошадей в арбы, на которых молча, без суеты рассаживались их семьи, давно привыкшие ко всякого рода неожиданностям и живущие с мыслью: «Чему быть, того не миновать». На верблюдов грузили тяжелые тюки с продовольствием. За околицей быстро, но без излишней торопливости сворачивали шатры, гасили костры.
В таких случаях старейшины и предводители сотен спешили к Спитамену, не дожидаясь зова. Собрались они и на этот раз, стояли у ворот и ждали, пока он при свете факела, который держал в руках хозяин дома, помогал Одатиде взобраться на арбу, устланную соломой, а затем одного за другим подсаживал рядом с ней сыновей. По улице уже катились, поскрипывая, арбы, неспешно шествовали верблюды. Хозяин отворил ворота пошире, арбакеш тронул лошадь. Спитамен кивнул Одатиде, обнявшей прижавшихся к ней детей, желая ее подбодрить, она отвела глаза, полные слез, в которых погасли, промелькнув, блики от факела. Арба выкатилась со двора и исчезла в темноте. По улице нескончаемой вереницей двигался обоз, в носу щекотало от пыли…
— Спитамен! Юноны оставили нам одну дорогу — в пустыню! — сказал Датафарн.
— Это для них пустыня — ад, а для нас она — дом родной, — сказал Спитамен. — Запаслись ли впрок водой?
— Запаслись.
— Успели ли наши женщины напечь хлеба?
— Успели.
— Нет ли больных в обозе?
— Троих мучает лихорадка, один мается животом. В кишлаке нашлись добрые люди, оставили их у себя…
— Хорошо… Теперь скажите, далеко ли юноны?
— Если залезть на крышу балаханы[100], то можно увидеть факелы в руках их проводников, — сказал Хориён. — Они движутся гораздо быстрее, чем наши стада и обоз. Когда рассветет, они нас увидят, и тогда нам ничего не останется, кроме как принять бой…
— Нет, сейчас нам нельзя ввязываться в бой, мы ничего не знаем — ни какое это войско, ни численности его, — сказал Спитамен обступившим его полукругом предводителям. — Еще до того, как рассветет, мне все о них нужно разузнать. Кто возьмется?
— Позволь мне, Спитамен! — сказал стоящий рядом с ним Тарик.
Спитамен посмотрел ему в глаза:
— Да будет так. Дело трудное, береги себя.
Они обнялись, Тарик вскочил в седло и растаял в темноте.
Вслед за обозом двинулось войско. Верховые коней не торопили, чтобы от них не отставали пешие. Во главе обоза ехали на верблюдах проводники. Успеть бы до рассвета достигнуть гор, которые по мере приближения к ним выглядят все более неприступными. За ними начинается пустыня. Туда никто не рискнет сунуться без проводника, разве что самоубийца или меджнун, помешавшийся от любви. Если до восхода
