вишню, губ.
— Эй, Анахит, все радости свои и заветные мечтанья складываю у твоих ног, — шептала девушка, и слезы бежали по ее щекам. — Все бери. Оставь только любовь. Будь милосердной к рабе своей!..
Равшанак медленно опустила руки и, внимательно посмотрев на джигита, улыбнулась, будто только что его заметила. Он стоял, широко расставив ноги, подбоченясь. Уверен в себе. Кто из них сильнее, крепче? Он — кряжистый тополь. Она — виноградная лоза… Равшанак помнит бурю, которая ломала и тополя, и чинары; а виноградники, которые крепко держатся за родную почву, прижимаясь к ней, уцелели…
Ситон даже несколько оробел и растерялся, видя, как девушка приближается с блуждающей на устах улыбкой. Он не ожидал, что она так сразу решится отдать себя в его объятья. Но не об этом ли говорят ее полуоткрытые для поцелуя губы и сияющие глаза? У него ноги сделались ватными от волнения и предчувствия близкого счастья. Она остановилась, слегка смущенная, в нескольких шагах и, не сводя с него горящих глаз, стала медленно расстегивать пуговицы на длинном, почти до пят, камзоле. Затем тряхнула плечами, и камзол сполз к ее ногам. Она осталась в тонкой полупрозрачной блузке с широкими рукавами и желтых шароварах; тонкую талию ее стягивал широкий пояс, украшенный червлеными серебряными бляхами.
У Ситона кровь прихлынула к голове, перехватило дыхание.
А она, как ни в чем не бывало, собрала рассыпавшиеся по плечам волосы, закрутила их на затылке, завязала тонким шнуром.
Ситон сделал в ее сторону шаг и остановился, чувствуя, как не только ноги, но и руки, все тело наливается истомой, тяжелеет, а голову обволакивает туман…
— Ну, что же ты?.. Смелее, — подзадорила девушка.
И этот голос, в котором Ситону послышалась страсть, вскружил ему голову пуще хмельного вина. Он засопел, раздувая ноздри, сорвал с себя жилет из козьей кожи, рванул ворот белой рубахи, ставший вдруг тесным. Такая Равшанак хрупкая и слабая с виду, что трудно поверить в то, что говорят о ней: будто бы она ни в скачках, ни в стрельбе из лука, ни во владении боевым мечом не уступает мужчинам. «Наверное, в вашей округе такие мужчины, — подумал Ситон и усмехнулся. — Вот подхвачу тебя сейчас на руки и брошу вон на то ложе, не успеешь и глазом моргнуть… Отцу моему и родичам да почтенным аксакалам немало пришлось собрать богатств — деньги, отары овец, десятки верблюдов, — чтобы умилостивить твоего отца. Теперь ты моя. Могу делать с тобой, что хочу. Попробуй-ка воспротивься!..»
В глазах Ситона Равшанак заметила хищный блеск, который не раз видела в глазах барсов и тигров, доставленных живыми в их замок охотниками, чтобы содержать в деревянных клетках до базарного дня, и подумала: «Да, Ситон, не по сердцу ты мне!.. Каюсь, что уступила воле отца и уговорам многочисленной родни. А сейчас… Еще ты меня не коснулся, а уже мороз по коже…»
До последних дней, пока не заговорили с Равшанак о замужестве, она ощущала себя птенцом, у которого уже окрепли крылья, но не настолько, чтобы улетать от гнезда далеко. И когда отец обмолвился с ней о женихе, она со слезами на глазах спросила: «Я стала лишней в доме?» — чем крепко его обидела. Неделю он ходил мрачный и не разговаривал с ней. А разве Равшанак была неправа? Разве во всей огромной Согдиане не нашлось бы высокородного, достойного ее джигита?..
Во всем виноват двоюродный брат отца Хориён! Это он лет пять назад, когда отправился по торговым делам в Кир — Эсхат[39], познакомился с отцом Ситона, а затем и подружился. С тех пор он бывал там с караванами дважды в год. К его прибытию приятель заранее закупал по дешевке для него пшеницу, рулоны различных тканей, породистых овец да быков на племя. А Ситон затем со своими вооруженными дружками и слугами сопровождал его до самых границ Согдианы, где дорога уже пролегает по землям знакомых им людей.
Однажды на одном из пиров Хориён пообещал Ситону засватать за него дочь своего родственника, красавицу из красавиц. С этого все и началось. Мужчина, как говорится, своего плевка не слизывает, от сказанного слова не отказывается. По правде сказать, огромных трудов стоило ему уговорить двоюродного брата согласиться, чтобы дочку, которую лелеял, холил, как цветочек, берег, как зеницу ока, отпустить в такую даль, в чужие края. Но девушка, говорят, как цветок — однодневка: не заметишь, как отцвела. И что тогда? Да и время нынче неспокойное, что ни день, все тревожнее слухи доносятся об Искандаре Зулькарнайне, царе македонском. На дорогах участились разбои. Небезопасно стало держать в доме девушку на выданье. Тем более такую своенравную, как Равшанак, без спросу исчезающую из крепости на весь день и возвращавшуюся перед самым заходом солнца. Она смела и дерзка, но неопытна, не подозревает, на что способны злоумышленники, не понимает, что могут, связав по рукам и ногам, умчать на другой край земли и там продать в наложницы. Поскупится ли какой-нибудь царь или султан раскошелиться, чтобы заполучить в свой гарем такую красавицу? Подобное случалось нередко. Родители от горя лишались рассудка… Оставалось одно из двух: либо запереть дочь в ее комнате и не выпускать, либо выдать замуж. Посоветовался Оксиарт с женой, своей Сарвиназ: так, мол, и так, что делать? И та рассудила здраво: пора дочке замуж. Тогда Оксиарт позвал дочь и сказал: «Выбирай: либо Ситону женой станешь, либо ни шагу более со двора!..» И Равшанак покорилась. Отцу, не кому-нибудь. А этому… Нет, она даже представить себе не может, как эти волосатые руки с короткими толстыми пальцами обовьются вокруг ее талии. Не спуская с него глаз, она продолжала улыбаться. Но жених ее не столь проницателен, чтобы понять смысл ее улыбки. А она подумала: «Ну, хоть бы чуть-чуть ты был похож на Спитамена!..» Сегодня во время моленья он, Спитамен, глаз от нее не отводил. И такой у него был горячий взгляд, что почудилось, будто пламенем священного костра обдало лицо ее. Один только взгляд его всколыхнул в ней целую бурю чувств. Может, он думал при этом совсем о другом, а у нее в ушах звучали слова, какие ей хотелось услышать. Нет, не могла она ошибиться: он любовался ею, восхищался ее танцами, и она старалась изо всех сил быть легкой, как пушинка, гибкой, как лоза, для него одного старалась…
«Эх, Ситон, не знаешь ты, бедняга, какие грешные мысли сейчас в моей голове!.. Окажись на твоем месте Спитамен — сама бы на грудь ему бросилась, а потом опустилась бы на колени — в знак того, что согласна быть навеки его рабою… Какое это счастье — греться с ним у одного костра, есть-пить из одного казана! И не нужно ни замка, ни дворца — пусть нашим домом станут горы, крышей — небо, постелью — трава…»
Почему так несправедливо устроен мир?.. Почему звездой Равшанак должен владеть Ситон, а не тот, кому она отдала бы ее сама?..
А что, если попытаться одолеть этого толстяка в борьбе? Только подумала, и ей вдруг сделалось страшно, что она может не справиться с ним. И тогда прочь мечты о любимом. Жизнь превратится в кромешную ночь. Да, сейчас именно свет и тьма вступят в борьбу, Анхра — Майнью — божество зла и Ахура — Мазда — божество добра…
Ситон, набравшись решимости, шагнул к ней, вознамерясь заключить ее в объятья, и обнял… пустоту. Девушка ловко избежала его рук, ускользнув в сторону. И еще не успело с его лица сойти удивление, как она прильнула к нему. Теряя равновесие, он хотел было сделать шаг, но нога ее, словно змея, обвилась вокруг его ноги; девушка резко откинулась назад, разворачиваясь, как туго скрученный аркан, увлекая его вниз и опрокидывая навзничь. Такого коварства он ожидать не мог. Опомниться не успел, как бухнулся лопатками об пол. Хотя пол был застлан, стук этот, казалось, разнесся по всем помещениям замка.
Став коленом ему на грудь, девушка вскинула над головой сжатые кулаки и крикнула:
— Я победила тебя!..
Ситону ничего не оставалось, кроме как рассмеяться и сделать вид, что он упал нарочно; он взял ее за руки, потянул на себя:
— Я давно побежден красотой твоей, душа моя!
Но она вырвалась и, вскочив, встала на него ногой. В глазах у нее он увидел ярость.
— Ты обязан признать, что я победила!
— Вот и я о том же, — пробормотал он, взяв ее маленькую ножку в сафьяновой туфельке, расшитой бисером, прижал к щеке. — Умоляю, не мучь своего пленника, стань его благородной повелительницей!..
— Я победила тебя не для того, чтобы сделать тебя своим пленником!
— А для чего же?
