— Отрекись от меня! Или я объявлю съехавшимся из всех улусов гостям, что уложила тебя на лопатки!
— Ты не сделаешь этого, — медленно произнес Ситон, бледнея, глаза его гневно сверкнули.
Он вдруг прытко, как обезьяна, вскочил и стиснул девушку так, что ей стало трудно дышать.
— Это нечестно… — еле выговорила она.
— А ты со мной — честно? — процедил он сквозь зубы.
— Хитрость — оружие женщины, а не мужчины. Трижды позор джигиту, если он использует хитрость против женщины.
— Не-ет!.. — покачал он головой, осклабясь. — Теперь меня не проведешь. В словах твоих не меньше хитрости, чем в действиях. Решила проверить, насколько я силен? Пожалуйста, сейчас я покажу тебе свою силу. Сегодня же станешь моей. Сейчас же. Ты моя жена!.. — он поднял ее и, прижав к груди, направился к постланным возле стены матрацам.
— Трус! — закричала Равшанак, пытаясь вырваться. — Ты не посмеешь!
— Возомнила себя палваном? — рычал Ситон ей в ухо. — Что ж, попробуй-ка воспротивиться, если ты так сильна. Это даже интересно…
И вдруг, вскрикнув, он разжал руки, девушка выскользнула из них и, едва не упав, прянула в сторону, прижалась спиной к стене подле факела. В левой руке ее сверкнуло узкое лезвие маленького кинжала.
Ситон держался за бедро возле паха. Посмотрел на руку, она была окровавлена.
— Куда ты метила, мерзавка?.. — спросил он, устремив на нее тяжелый взгляд исподлобья.
— В следующий раз не промахнусь, учти!
— Это говоришь ты, за которую отдан такой выкуп? Ты, предназначенная мне по воле Ахура — Мазды, собираешься пролить мою кровь?..
— Что ж, если только так можно охладить твой пыл! — сказала Равшанак, тяжело дыша, грудь ее высоко вздымалась; едва он сделал шаг, она закричала: — Не подходи! — в глазах ее заполыхал пожар; правой рукой она вынула из кольца факел и выставила перед собой: — Здесь и стены мне защита. Стоит мне закричать, ворвется стража и поднимет тебя на пики.
Их взгляды скрестились, словно мечи. И Ситон понял, что побежден. Он бухнулся на колени и, ткнувшись лбом в узорчатый войлок, взмолился:
— Равшанак!.. Милая… Сжалься… Я умру, если с тобой расстанусь… Не позорь… Не женой тебя сделаю — повелительницей…
Он бубнил что-то в войлок. Равшанак не могла разобрать слов. Ступая на цыпочках, она стала пробираться к двери.
Протяжно скрипнула, отворяясь, дверь и резко захлопнулась. Ситон понял, что остался в подземелье один. Шипели по-змеиному на стенах факелы, сквозь каменные стены временами просачивались звуки карнаев, сурнаев и бубнов, будто из потустороннего мира. Ситон вытянулся во весь рост и, стеная, как раненый барс, впился зубами в лохматый войлок, заколошматил по нему кулаками.
А девушка взбежала по крутым ступенькам вверх, отворила, навалясь плечом, тяжелую дверь башни и вышла наружу. Щурясь от яркого света, глянула в безоблачное небо и вздохнула полной грудью освежающий горный воздух. «О покровительница моя Анахит! Всю жизнь буду молиться тебе», — подумала она, и ей почудилось, что крылья пролетающего мимо белого голубя прошелестели: «Да, в любви — сила. Запомни это… Если у нее есть хотя бы чуточка надежды на взаимность — ну, хотя бы с паутинку! — она способна опрокинуть и гору, вставшую у нее на пути…» Равшанак весело засмеялась и, подпрыгнув, помчалась бегом к дому, чтобы, пробравшись незаметно в свою комнату, переодеться.
А за стенами крепости под чинарами продолжали звучать музыка, песни, смех. Слегка опьяненные не столько молодым виноградным мусалласом, сколько ощущением праздника, люди плясали, напевая и хлопая в ладоши, подзадоривая друг друга.
Из обитых медью ворот, открытых настежь, вышла Равшанак и узкой тропинкой стала спускаться к площадке. Она хотела незаметно присоединиться к веселящимся подружкам, но ее издалека заметили аксакалы, сидящие за трапезой в тени чинар. Те, кто был посвящен в их семейные дела и кому было известно о том, где она должна сейчас находиться, недоуменно переглянулись. Невесте, уединившейся с любимым, имеет ли смысл спешить к подругам?.. И аксакалы умолкли, прервав беседу, кто-то крякнул, кто-то кашлянул.
Оксиарт сделал дочери знак, чтобы она подошла.
— Почему ты здесь? — строго спросил он.
— А разве я не могу быть там, где мне хочется? — чуть резче дозволенного ответила Равшанак.
Хотя на устах ее блуждала улыбка, было заметно, что она взволнованна и бледна.
— Можешь, — сказал отец. — Но в настоящую минуту ты должна находиться в другом месте, и не без твоего согласия.
— Ты же сам говорил, отец, что я вольна, как ветер. А можно ли упрекать ветер, если он меняет направление?.. — смеясь, сказала Равшанак.
Хориён заметил у нее на шее, чуть пониже левого уха, царапину и понял — боролась. А они с братом надеялись, что обойдется без этого. Такие, как она, ежели вступают в борьбу, то скорее умрут, нежели сдадутся. Перевел полный тревоги взгляд на Оксиарта. По глазам его понял: он подумал о том же.
— Ступай, — сказал Оксиарт, из последних сил держа себя в руках, но голос его дрожал.
Равшанак тоже не хотелось сейчас разговаривать с отцом. Но поспешила она теперь не к подружкам, а свернула с тропы и вприпрыжку сбежала к коновязи, где стояли, жуя сено и обмахиваясь хвостами, несколько лошадей, на которых приехали гости.
Отвязала первого попавшегося коня, черного, как вороново крыло, взлетела в седло и поддала пятками. Конь фыркнул, тихонько заржал, рванулся с места, в один миг вынес ее на дорогу и понесся вскачь. Грива и хвост его развевались по ветру. Некоторые аксакалы даже привстали с мест, следя, как девушка уносится вдаль. Вскоре она исчезла из поля зрения, свернула, похоже, на тропу, убегающую по откосу вниз, к реке.
Все, кто это видел, опешили. Не потому, что девушка умчалась верхом, этим никого не удивишь. А потому, что унес ее на себе Карасач, знаменитый тулпар Спитамена, который и близко не подпускал к себе никого из чужих. И даже сам Спитамен растерялся и почувствовал тревогу. Может, сидящие не заметили, что она ускакала именно на Карасаче?.. Пожалуй, лучше оставаться на месте, делая вид, что происшедшее тебя нисколько не касается.
Но Оксиарт заорал, хлопая себя по ляжкам:
— Эй, люди!.. Этот бешеный конь понес мою дочь!.. Ей не справиться с ним!.. Если их не догнать, ей не спастись!.. Эй, Спитамен, это же твой конь!
Из толпы вдруг выскочила Сарвиназ, мать Равшанак, и закричала, размахивая руками:
— Эй, Спитамен, что же ты медлишь?! Она ведь разобьется, моя единственная!..
Спитамен вскочил, резко поставив чашу с мусалласом, едва не расплескав, и бросился к коновязи. Прыгнул на чьего-то коня и огрел плеткой. Копыта гулко застучали по хорошо утоптанной дороге. Вскоре он заметил далеко внизу пересекшую зеленую поляну всадницу. Натянул поводья, поворачивая коня на тропу, и нырнул, пригнувшись к луке седла, в зеленый полумрак густого орешника. Ветви хлестали по лицу, плечам. Конь вынес его на огромную поляну, где, видно, ни разу не пасли скот. Высокая трава была по брюхо лошади, задевала стремена, прямо из-под копыт вылетали, хлопая крыльями, огненно-красные фазаны, полосато — серые горные куропатки, крупные перепела и, проносясь низко над травами, садились у перелеска, из-за которого доносился рокот реки. Спитамен взмахнул плеткой, торопя коня, въехал на бугор и снова увидел всадницу, вверившую свою судьбу Ахура — Мазде и доброму коню. Не подозревая погони, она ехала медленно, опустив голову. Но вот, заслышав позади себя топот, даже не оглянувшись, поддала коню в бока пятками…
Конь, подвернувшийся Спитамену, тоже был не из слабых, но не мог тягаться с Карасачем ни в выносливости, ни в силе. А Карасач — подумать только! — словно понимая, что несет на себе драгоценную ношу, какой на свете больше нет, хоть и стремительно скачет, однако плавно, чтобы красавица ненароком не слетела. Или, быть может, внемлет воле Ахура — Мазды?.. Нет, пожалуй, за ними не угнаться!
И тогда Спитамен, сложив рупором ладони, крикнул:
