извивалась между холмами, то отдаляясь от путников и исчезая, то вновь приближаясь. Это над теплой речкой холодными ночами нависал туман. А с восходом он розовел, как пенка на патоке, и постепенно таял.
Спитамену показалось, что пленный что-то пробормотал по-согдийски, он придержал коня и обернулся:
— Ого, ты болтаешь по-нашему?
— Да, — простонал тот.
— Ну, так поговори, а мы послушаем.
— Сперва дайте хоть глоток воды, чтобы промочить горло.
— Мы и сами были бы рады хоть капле, — усмехнулся Спитамен.
— Правду говорят про вас, что вы, злодеи, как верблюды, можете по сорок дней без воды мотаться по пустыне… Подо мной в хурджине есть вода, слышу, как хлюпает, достаньте!.. — он произносил слова, страшно их коверкая, однако понять его было можно.
Шердор спешился и принялся шарить в хурджине пленного. Немного воды оставалось в бурдюке. Кроме нее, он обнаружил и кое-что из еды.
— Вот вода, — сказал он, оборачиваясь к Спитамену и подняв над головой бурдюк.
— Не давай. Яду ему, а не воды! Злодеями нас назвал, так пусть наше злодейство на себе испытывает, — сказал Спитамен.
— Ладно, я не в обиде, — упавшим голосом пробормотал пленный. — Может ли лань обижаться на поймавшего ее льва… Пейте сами.
— Вот как? — усмехнулся Спитамен. — Не зря говорят, что юноны склонны философствовать. Это, я слышал, помогает вам жить, порой заменяя пищу и воду. Не правда ли?
Пленный замотал русой кучерявой головой, с которой посыпался набившийся в волосы песок, из горла его вырвался странный хрипловатый клекот — с трудом можно было догадаться, что он смеется.
Спитамен пустил коня под уклон вскачь. Вскоре они подъехали к реке. Под глинистым берегом плескалась желтоватая от ила вода — где — то в верховьях, видно, прошел дождь. Из низины, все еще скрытой от глаз туманом, донесся лай собак, и какое-то время спустя из розовой мглы проступили полукруглые силуэты юрт. Здесь расположились на лето люди из улуса[43] Спитамена. Год выдался засушливый, и они решили пасти скот, перегоняя с места на место вдоль реки. Неожиданно появились разбуженные лаем собак и наспех одевшиеся люди. Они приняли у Спитамена коня, кланяясь и прижимая руки к груди.
— Это художник и воин Шердор, — представил его Спитамен, положив ему на плечо руку. — Насилу уговорил его покинуть Мараканду и уехать со мной.
— Он будет нам другом, — сказал один из чабанов, улыбаясь и поеживаясь от утренней свежести.
— А что у вас на третьем коне, господин? — спросил молодой чабан, осторожно приближаясь к пугливо пятящемуся коню и пытаясь взять его за повод: — Изнемогший в пути гость или всего-навсего кладь?
— Эту кладь надо понадежнее упрятать, хотя я еще не знаю, какова ей цена.
— Это лазутчик Искандара. Таких людей Двурогий ценит высоко, — сказал Шердор.
— Ну — у?.. — удивились чабаны и, обступив пленного, стали разглядывать.
А тот лежал без чувств поперек седла, свесив руки. Наиболее любопытные прикасались к русым кучерявым волосам. Его рыжие ресницы, обсыпанные песком, задрожали, и он открыл глаза. Они у него были голубые. Словно два маленьких, отражающих небо, зеркальца. Тут уже немало были наслышаны об Искандаре Двурогом, небылицы о нем передавались из уст в уста. Рассказывают, будто он не обыкновенный, как все, человек, а сын Зевса. Вот почему он не проиграл ни одного сражения. Наверное, хорошо быть сыном Бога: чего бы ни захотел — стоит обратиться за помощью к отцу, — и тотчас желание твое исполнится. И вот… словно с неба свалился человек Искандара. Лазутчик… Случайно ли это? Не послан ли он для того, чтобы все разузнать о тех местах, куда их царь намерен прийти?.. Не эти ли люди специально распространяют о своем повелителе разного рода слухи?..
— Снимите его! Дайте напиться и накормите, — распорядился Спитамен.
Он решил провести в этом аиле[44] два-три дня прежде чем отправиться домой.
Пленного, поддерживая под руки, повели в одну из ближайших юрт. Толпа двинулась следом, шумно обсуждая происшедшее, высказывая предположение, что привело чужака в их места. Они были наслышаны, что воины Искандара едва ли не великаны и сильны, как дивы, а этот низкоросл, ничем не отличается от согдийцев. Только волосы светлые, а глаза голубые.
Женщины, завидя пленного юнона[45], хватали на руки детей и скрывались в юртах. А мальчишки, те, что постарше, хватали палки или брали, на всякий случай, в руку камень, будто опасаясь, что тот может на них кинуться, как бешеный пес. Кое-кто из малышей, у кого не хватало отваги подойти ближе, издалека кидали в него сухие комья глины. И тем, кто вел пленного, досталось не меньше, чем ему. Один из стражников грозно прикрикнул на мальчишек и, показав кулак, сделал вид, что намерен броситься в погоню. Ребятня кинулась врассыпную и попряталась за юртами. А пленный шел, пошатываясь, равнодушный ко всему, ничего не замечая, подталкиваемый в спину дюжими чабанами.
Спитамен кивнул Шердору, веля ему следовать за ним, и направился к большой белой юрте, расположенной посреди летовки, поставленной специально для него, хотя он бывал тут не слишком часто. Когда он приблизился, полог у входа заколебался, и на пороге появилась Одатида. Спитамен остановился, приятно удивленный.
Муж давно уехал в Мараканду, и она, не на шутку обеспокоясь, велела водрузить на верблюда паланкин, усадила в него троих сыновей, сама села на иноходца и в сопровождении шестерых воинов из дружины мужа выехала ему навстречу. Приехала сюда третьего дня, рассчитывая встретиться тут со Спитаменом. Так оно и вышло… Ей хотелось броситься ему на грудь. Но муж был не один, и она лишь отвесила поклон, прижав к груди обе руки. Тут же вернулась в юрту, разбудила спящих на полу детей и, подталкивая их, сонных, в спину, увела на свою половину. Быстро вернулась. Ее маленькие, привычные к труду руки были проворны, в одно мгновение она привела помещение в порядок — подмела войлок, расправила подстилки, разложила подушки — после чего пригласила войти.
Спитамен пальцами загасил ватный фитиль в глиняной плошке. Сел на подстилку и велел Шердору сесть рядом. Одатида расстелила перед ними дастархан, принесла в кувшине кумран[46] и, налив в большие касы, подала сначала мужу, потом гостю. Затем поставила два блюда, одно с ломтиками пишлака — пресного сыра из овечьего молока, второе — с кусками холодного мяса.
Муж велел ей отодвинуть полог, загораживающий вход. Это означало, что в юрту может войти всякий, кто пожелает. А дожидавшихся прибытия Спитамена в аиле было немало. Не прошло и получаса, как один за другим стали входить уважаемые люди кочевья, главы обширных семейств, подсаживаться к дастархану. Помолясь, приступали к трапезе и, не прерывая ее, обменивались новостями. Нередко Спитамену приходилось разбираться в спорах. Если спорящие стороны не приходили к согласию, то все ждали, что скажет Спитамен, на том и сходились. Довольны иль недовольны остались, но виду ни тот, ни другой не подавали. Решений своих Спитамен не менял. Его слово считалось законом.
Затем Спитамен велел привести пленного.
Юнона привели, поставили посреди юрты на колени.
— Ну?.. Как зовут тебя? Откуда путь держишь? Что ищешь в чужом для тебя краю?
Пленник медленно поднял голову, оглядел из-под рыжих бровей Спитамена. Однако молчал.
— Ты меня не понял?.. А вчера мне показалось, ты толкуешь по-согдийски…
— Не хуже твоего. Но мне не о чем с тобой говорить, варвар, вы ничего от меня не услышите, — произнес негромко пленник.
Спитамен сжал до хруста кулак и, постукивая им о колено, усмехнулся:
— Ты слишком самонадеян, юнон. Что-то услышать мы всегда сможем: скажем, твой стон или, по крайней мере, хруст ломаемых костей. Однако членораздельная речь для нашего слуха более приятна. Кто
