преподавателей в школе.
– Но почему ты не стараешься понравиться своим преподавателям? – спросила Эстер.
– Прежде всего, я должна понравиться самой себе! – выпалила Маккензи.
У Эстер вырвался душераздирающий вздох. Ее роль заключалась в поддержании мира, в том, чтобы быть своего рода буфером между взбалмошной дочерью и раздражительным мужем.
Позднее Эйб Голдштайн совершил паломничество в комнату дочери, предварительно громко постучав. Она переворачивала листы своего альбома для набросков, разукрашенного неоновым фломастером. Эйб взял альбом, водрузив на нос очки. Он рассматривал ее мини-юбки в комплекте со светящимися париками, коротенькие майки с рукавчиками, одежду для диско с дырками, прорезанными на спине или над животом.
– Это как странички юмора в воскресной газете, – заметил он, возвращая альбом.
Маккензи засмеялась.
– Хорошее определение, папа. Именно так девочки хотят выглядеть: «поп», «оп», сумасбродными и забавными.
– М-да? – Эйб недоверчиво пожал плечами. – Ты знаешь, что мы сегодня продаем так, словно у людей не будет завтра? Домашние му-мас.
– Что это?
– Похоже на женские халаты, но с дикими гавайскими рисунками, многоцветными. Девятнадцать девяносто пять, и хорошо идут.
– Это здорово.
– Думаешь, ты в состоянии придумать такую ерунду, – спросил он, – вроде этих му-мас?
Маккензи пожала плечами.
– Не знаю. Полагаю, что смогу. Если кто-нибудь приставит револьвер к голове.
Эйб повернулся и присел на край кровати, глядя ей в лицо.
– Твои братья очень успешно работают в магазине. Они не жалеют, что пошли в этот бизнес. Ты тоже когда-то неплохо продавала по уик-эндам, помнишь? Мой план – подготовить вас всех для дела. Я не вечен, у меня уже нет сил.
– Ты это говоришь годами.
– И с каждым годом я становлюсь все слабее. – Его взгляд как будто говорил: «Вы об этом еще пожалеете», надеясь вызвать в ней чувство вины. – Если ты когда-нибудь вздумаешь покинуть свою школу, я устрою тебе твою собственную мастерскую. Если мы увидим, что что-то хорошо продается, ты сможешь быстро сделать выкройки, и мы найдем пару швей. Мы устраним посредников. А тебе самой шить не придется, как до сих пор. Что ты на это скажешь?
Маккензи покачала головой.
– Мне нравится мое дело. Это то немногое, что мне всегда нравилось – самой конструировать одежду, а затем изготавливать ее. Я не хочу копировать чьи-то модели. У меня есть мои собственные!
– Эти? – Он захлопнул альбом с набросками. – Но какие люди станут носить такое? Чудаки?
– Да! Чудаки вроде меня!
Он взглянул на ее узкую кожаную юбку и белые чулки в рубчик.
– Это не шутка! С моей точки зрения, ты одеваешься как чудачка!
Она рассмеялась.
– Вот и хорошо! Я и хочу, чтобы такие люди, как ты, думали, что я выгляжу как чудачка! А для меня чудачки – эти твои домохозяйки из Бронкса в их гавайских му-масах! Они не имеют ничего общего с модой!
– Мода – это то, что носят женщины! – закричал Эйб.
– Ух-ух! – ответила Маккензи. – Мода находится впереди всего этого!
– Впереди! – Эйб скорчил гримасу. – И ты думаешь, что сделаешь деньги на этой ерунде? Школа не учит тебя самому главному – как заработать на жизнь!
Маккензи тоже встала, стараясь сохранить спокойствие:
– Я заработаю на жизнь! Но я могу конструировать только ту ерунду, которую я считаю хорошей!
– С моей точки зрения, это просто упрямство! – выпалил он и выскочил из комнаты.
Реджи и Макс просунули свои головы в дверь.
– Почему ты всегда доводишь его до бешенства? – спросил Макс.
– Потому что я не лижу его задницу, как вы! – выкрикнула она в ответ.
– В твоей школе есть хорошенькие курочки, Мак?
– Конечно. Множество, но почему ты думаешь, что они только и мечтают, чтобы встретиться с вами?
Макс шлепнул себя ниже пояса.
– Потому что у нас есть то, что им нужно.
