Сегодня им дали по ломтю мясного рулета. Все лучше, чем обычное жесткое мясо, хоть укусить можно. Он медленно и вдумчиво жевал свою порцию и даже не смотрел в сторону стола для больных, где они — а их с каждым днем становилось все больше — давились за стаканом молока, эти игры он не играет. Он старался держаться особняком — здесь это был лучший способ существования. Находились и такие, кто работал в доме за десять центов в час. В это его тоже не втравишь. Десять центов! Он был штукатуром высокой квалификации, и еще год назад его просили обновить лепной плафон в филармонии, ведь нынешние сопляки ничего не смыслят в профессии. Но и тут он отказался. Деньги все равно пойдут дому. А вкалывать на богадельню — нет уж, увольте.
После еды, взяв свою трость, он пошел прогуляться. Надел новый костюм — замечательный костюм в полосочку. Старый пришлось забраковать, поскольку он уже начал лосниться. От карманных денег оставалось тридцать пять центов, и он отправился к обезьянам. Все его собратья по приюту для престарелых, и он тоже, имели постоянный билет в Артис,[42] и заглянуть туда порой было очень приятно. Сначала он посмотрел на попугаев, а затем наведался на площадку молодняка. Человек, стоявший рядом, заметил что-то по поводу козленка, и они разговорились. У открытого кафе тот поинтересовался, как насчет пивка, и он согласился, хотя с большим удовольствием пропустил бы рюмку чего-нибудь покрепче, но решил, что будет форменным нахальством заявить об этом вслух. Слово за слово они добрались в разговоре до приюта, и менеер спросил, давно ли он там обитает.
— В августе будет семь лет, — ответил он и рассказал, как там очутился. Сначала он жил в пансионе, и его содержание — сто гульденов в месяц — оплачивал сын. Пенсию он получал тогда еще на руки и кое- что откладывал, так что денежка на стопочку получалась вполне приличная. Славные были деньки, но хозяйка пансиона все испоганила. Она взъелась на него за то, что он частенько возвращался поздно и под мухой, и поэтому наябедничала его невестке: денег у него, видите ли, пруд пруди, и жизнь он ведет разгульную, — ну а невестка принялась подначивать его сына, пока тот не отказался платить за него. Вот он и попал в этот дом.
— Но выпить-то хоть изредка удается? — спросил менеер.
— На мои капиталы не очень разойдешься, — ответил он. И рассказал, как недавно встретил мужа своей племянницы, портового рабочего, который пригласил его в кабачок и угостил на свои деньги, ну он и заявился тогда в приют только в час ночи и, естественно, на бровях. А служитель (сто десять гульденов в неделю, менеер) написал на него телегу в дирекцию: «Опоздал на час. Вернулся в состоянии легкого опьянения». И на следующий день его вызвали на ковер к заместителю директора (десять тысяч годового дохода) и на месяц запретили выходить из дома да еще влепили год условно, что означало на практике год примерного поведения.
Менеер посмеялся тому, что он знал наизусть оклады всех сотрудников дома, и заказал еще по пиву.
За вторым стаканом он рассказал о еде: картошка никуда не годится, зато с хлебом нет проблем — и поведал историю некоего Яна. Тот провел в богадельне всего пару лет и вначале частенько наведывался в кафетерий, где любили собираться мужчины. Там ему сказали прямо: «Ян, если у тебя есть еще какие- нибудь деньги, спрячь их подальше, потому что этот чертов приют выкачает из тебя за здорово живешь все до последнего цента».
Тогда Ян схоронил свои двести сорок гульденов у знакомого бармена и попивал на них каждый божий день. Но однажды в кафе гулял какой-то человек, который сорил деньгами направо и налево, и Ян так жутко надрался, что явился в приют позже всех положенных и неположенных сроков. И это было бы даже не самое страшное, но, когда ночной служитель спросил, на какие шиши он так наклюкался, Ян проболтался и завопил, что припрятал у бармена еще сто шестьдесят четыре гульдена, а на следующий день служитель отвел его туда за ручку, и бармен как миленький выложил все деньги приюту.
— Так, — сказал серьезно менеер.
Потом вдруг встал и вручил ему рейксдалдер. Сердце у него в груди прыгнуло от радости, но от смущения он даже забыл поблагодарить должным образом. Еще некоторое время он, преисполненный счастья, посидел перед пустым стаканом, а затем не торопясь отправился в тот свой прежний кабачок, где заказал себе водки.
— Ради такого случая первым ставлю я, — сказал бармен.
Здесь было полно знакомых, все принялись наперебой его угощать, но он помнил о Яне и стойко держался. Ровно в двенадцать он был уже в приюте. Служитель воскликнул: — Ба, чем это мы так славно благоухаем?
Но он ничего не ответил. Отвечать было бы глупо. Он забрался в постель и ощутил блаженное поташнивание.
И как сурок уснул.
После стольких-то лет!
Как только дети разлетелись из дому, наша с женой жизнь вернулась к своему исходному пункту — к хаосу. Ведь именно к хаосу мы стремились совершенно сознательно почти четверть века назад, когда поженились. Мы оба выросли в семьях, где во всем царили порядок и режим. Моя мать была глубоко убеждена, что садиться за стол надлежит в строго определенное время, а захоти ты пригласить на обед какого-нибудь гостя, ее следовало известить хотя бы с утра, так как в подобных случаях выставляли другой сервиз, на всех блюдах и тарелках которого по причине, оставшейся для меня неизвестной, был изображен маленький деревенский домик. В молодости я считал это чистой воды безумием, жена моя придерживалась тех же взглядов, поэтому, вступив в брак, мы сразу же и решительно отдались беспорядку. Для начала мы упразднили все неизвестно кем и для чего установленные часы завтраков, обедов и ужинов. Мы ели, только почувствовав голод: когда в четыре часа дня, а когда и около полуночи.
Таким образом мы распрекрасно пропорхали целый год, наслаждаясь этой анархией. Потом появился первый ребенок, и очень скоро Мы пришли к выводу, что режим, которого неукоснительно придерживались наши родители, не был выдуман ими, к этому их вынудили мы, мы сами. Потому что кормить детей нужно в определенное время, в определенное время нужно вести их в школу, укладывать спать и вообще строго утянуть себя поясом, который называется «семья». Но, когда дети вырастают и уходят в самостоятельную жизнь, семейный уклад рушится, и покинутые муж с женой могут отныне делать все, что захотят, как в тот самый первый год.
Трагедия пожилой четы, оставленной детьми, думается мне, изрядно преувеличена.
Есть что-то упоительно-сладостное в возвращении к хаосу.
Мы провели в состоянии невесомости несколько месяцев и еще не успели привнести в нашу жизнь хоть малую толику упорядоченности. Но, как и двадцать пять лет назад — что касается, например, еды, — мы несколько преувеличиваем склонность к отрицанию режима, да и желудки наши пока не очень хорошо реагируют на новое роскошество.
— Ты хочешь есть? — спрашивает жена.
— Я вроде не голоден. А ты? — отвечаю я.
— Я тоже.
И мы продолжаем читать или болтать. Через час, как правило, я говорю:
— Пойдем куда-нибудь перекусим…
— Пойдем.
— Где ты хочешь пообедать? — спросил я вчера.
— Как скажешь.
— У тебя на все один ответ: как скажешь, — вздохнул я.
Она пожала плечами.
— Привычка. Я знаю, что все так или иначе будет по твоему.
— В таком случае необходимо все изменить, — предложил я. — Мы должны по-новому организовать нашу жизнь, ведь так? Начнем с того, что теперь ты тоже будешь высказывать свои пожелания. Итак: где
