припертым к стене. Одним из таких обстоятельств были недоимки. В какой мере можно мечтать об уплате их? Без меры, потому что и копит их он без меры. Минай, по-видимому, это знал; он фантазировал в этом случае крайне неумеренно, без всякого воздержания. Накопив недоимки в таком размере, что выплатить их не представлялось возможности, он тем не менее думал, что это ничего…
Здесь повторялась та же история пятерни. Он загибал пальцы и приходил в восторг. 'Раз!' — шептал он, отыскивая какую-нибудь фантастическую вероятность уплаты, и загибал палец. 'Два!' — шептал он… 'Три!' Пятерня загнута, и Минай успокаивается. Выходило, впрочем, всегда так, что не успевал он загнуть все пальцы, как уже всем телом чувствовал, что его ведут в волость…
Про него иногда распускали слух, в особенности писарь Семеныч, что он злонамеренно уклоняется от уплаты. Кроме простой глупости, здесь заключается еще непонимание вообще человека, всегда готового подвергнуть себя неприятностям, чтобы избегнуть мучительств. Кроме того, Минай никогда не мог примириться с мыслью, что он голыш и взять с него нечего. Он обижался, когда его называли недоимщиком. Он даже не останавливался перед лживыми уверениями, что он 'чист', что 'он, брат, не любит так-то валандаться…'. Говорил так он, разумеется, не с парашкинцем, который мог бы его уличить, а с каким- нибудь посторонним человеком, не знавшим, что 'чистый', нетронутый парашкинец — миф или нечто вроде привидения.
Минай любил хвастаться, если не тем, что он чист, то, по крайней мере, тем, что он будет чист. Мечтатель всегда ухитряется забывать настоящее и вперяет глаза только в будущее. Минай держался именно этого способа. Возвращаясь из волости, он немедленно забывал, что его там 'тово'… Он принимался высчитывать меры и возможности к уплате в будущем году и увлекался этим высчитыванием. У него всегда оказывалось множество способов уплаты, и он неминуемо приходил к заключению, что на будущий раз он чист. Будущее обращалось в настоящее, фантастические видения в факт, и Минай забывал обиду, надевал шапку набекрень и весело свистел. И это спустя час после 'тово'!
Что всего удивительнее, Минай стыдился не того, что он вечно изображает из себя липу, а одного только имени недоимщика. Он в этом случае нисколько не походил на Ивана Иванова. Иван Иванов, после того как закопал на огороде книжки, ожесточенно плюнул на все и нагло отказывался от уплаты. Когда его спрашивали: 'Ну что, дурья голова, пороли?' Он отвечал: 'А то как же'. — 'Здорово?' — 'Пороли-то? Пороли, братец ты мой, знатно; пороли, надо прямо говорить, небу жарко', — отвечал он, ковыряя пальцем в трубке. Для него существовало что-нибудь одно из двух: 'тово' или уплата; вместе, рядом эти два явления не могли существовать. Иван Иванов так утвердился на этой точке, что никто не в состоянии был сбить его с нее. Так он и не платил, хотя ежедневно думал о недоимках и ныл. Но Минай стыдился быть недоимщиком, и если ему не удавалось уплатить действительно, то он платил в воображении.
По этому поводу он всегда рисовал себе картину, созерцание которой доставляло ему величайшее наслаждение.
Картина была действительно густо окрашена. Минай стоит в волостном правлении и ехидничает про себя; ехидничает насчет того, как старшина будет приведен сейчас в конфуз. О, Минай наслаждается этим моментом! Минай стоит поодаль от недоимщиков и высокомерно на них поглядывает. Старшина то и дело кричит: 'Валяй его!' Очередь доходит до Миная. 'Минай Осипов здесь?' — кричит старшина. 'Я Минай Осипов'. — 'Деньги принес?' Минай нарочно с злым умыслом молчит… 'За тобой, голубь мой, причитается… Ого-го! Причитается, голубь мой, вон сколько!' Минай молча достает деньги, показывая, однако, вид, что платить ему нечем. 'А! у тебя нету!..' Минай медленно копошится, наконец вынимает требуемую сумму и бережно подает ее старшине. Старшина оглушен; это очевидно; это ясно; это видно по его вытаращенным глазам; он даже слова не может вымолвить! 'Ну, друг, извини… — говорит наконец он. — Я думал… что ж ты молчишь, чудак! Право, чудак!' Минай злорадостно отвечает: 'Я, Сазон Акимыч, завсегда… я с удовольствием! Я этой самой пакости, прямо сказать, не люблю!' — 'Это, брат, хорошо… Это уж на что же лучше, как ежели отдал — и чист'. Минай весело глядит и уходит, сопровождаемый всеобщим удивлением.
Нарисовав эту картину и размазав ее густыми колерами, Минай уже спокоен за будущий год; только спокойствия ему и надо. Добившись его, он предается обычным своим домашним занятиям, а между делом по-прежнему смеется, хвастается, лжет перед собой и перед другими, тянет свою 'жисть' без особенной тревоги и без смущения, не отчаивается, во что-то верит и свистит.
С некоторого времени Минай стал невольно и помимо сознания направлять свою фантазию в другую сторону. Он уже готов был выйти из того круга ожиданий и желаний, в котором весь век топтался. Для него явился соблазн, которому он ежеминутно готов был поддаться. Перед его глазами постоянно мелькал живой пример, над которым он задумывался.
То был Епишка.
Епишка действительно был соблазном, перевертывавшим наизнанку все фантасмагории Миная. Епишка — это человек, получающий во всем удачу. У Епишки всегда есть хлеб, Епишка не нуждается в гривеннике; целковые сами текут к Епишке. Епишка пользуется уважением, ему все парашкинцы шапки снимают. Епишку никто не трогает; напротив, он сам всех задевает. Епишку не секут; у Епишки никогда нет недоимок, да и платит ли он какие-нибудь подати! Епишка содержит кабак… ну, это уж от его паскудства! — но если бы он и кабака не держал, то и тогда он катался бы как сыр в масле. Но главное, Епишка сам по себе владеет землей — вот чего Минай не мог переварить!
Кто такой Епишка? Прощелыга, который в Сысойске продавал воблу, вырабатывая за весь день не более гривны. Те парашкинцы, которые часто ездили на базар в Сысойск, знавали его и раньше. Епишка в то время выглядел необыкновенно жалким оборванцем; просто жалко было плюнуть на него. Сидел он всегда около небольшой кучки протухлой воблы и жалобно заманивал к себе пьяных покупателей; летом ли то было или зимой, он вечно потирал себе руки, словно не надеялся на свои рубища и боялся, что замерзнет. И вдруг этот самый Епишка, этот прощелыга, этот торговец воблой, этот не материн сын, вдруг он по воле попутного ветра приносится к парашкинцам, садится на хребты их и самоуверенно говорит: 'Н-но, милые, трогай!' И парашкинцы везут его и, наверно, вывезут; вывезут туда, куда только пожелает алчная душа его! Разве это не соблазн?
Минай часто надолго забывал Епишку; но, когда ему приходилось жутко, он вспоминал его. Епишка сам лез к нему, мелькал перед его глазами, расшибал все старые его представления и направлял мечты его в другую сторону. Главное, Епишка во всем успевал; не потому ли успевал, что никакого 'опчисва' у него нет?
Епишка имел землю, но не имел недоимок; он драл, а не его секли… Этот ряд мыслей неминуемо торчал в голове Миная и смущал его. А далее следовал новый ряд мыслей: Епишка оборванец, Епишка выкидыш, Епишка не имеет ни сродственников, ни знакомых, ни 'опчисва'… а имеет землю. Почему?
Этот оглушительный вопрос долго оставался без ответа в голове Миная, и Минай пытался все дело свести к счастию. Но это мало помогало. Далее Минай уже начинал думать, что он нашел причину удачи Епишки. Епишка ни с чем не связан, Епишка никуда не прикреплен, Епишка может всюду болтаться. Вздумает он землю снять — снимает; захочет вонять на всю деревню кабачным смрадом — и воняет. Были бы только деньги, а в остальном прочем ему все трын-трава. 'Ах, дуй его горой! Ловкий шельмец!' — оканчивал свои размышления Минай.
Минай неминуемо приходил к выводу, что для получения удачи необходимы следующие условия: не иметь ни сродственников, ни знакомых, ни 'опчисва' — жить самому по себе. Быть от всего оторванным и болтаться где хочешь. Это вывод, который приводил в изумление самого Миная.
Но Епишка теперь уже не гуляет по воле попутного ветра: он утвердился. Главная его сила в том, что он знать никого не хочет. Сидит себе на своей земле и в ус не дует. Он завел у себя стаи псов, посадил их на цепь, окопался, огородился и живет себе. Никто не смеет к нему носу сунуть, потому что он немедленно тяпнет по носу, высунувшемуся далеко. Он один — и больше ни до кого ему дела нет. 'Апчесвенной' тяготы на нем нет, ни за кого он не болеет; знай себе хватает в обе руки. И нет на него никакой узды, и чего он ни захочет, все у него выходит ладно, никто его не корит. 'Ну, пес! Да он отрастит такое брюхо, такое брюхо…' — оканчивал свои размышления Минай.
И здесь выходит все один конец. Чтобы хорошо жить, надо быть от всего оторванным, гулять по воле ветра и все делать одному и на свой страх. Для Миная Епишка был факт, которым он поражался до глубины души. Сделав свой доморощенный вывод из факта, он принимался размышлять дальше. Но здесь, впрочем, размышления его прекращались; далее шли одни фантазии, как и во всех тех случаях, когда предметом его
