размышлений был он сам, Минай. О себе он не мог думать; он только разнуздывал свое воображение.
'А что, ежели удрать, к примеру?' — спрашивал он себя и начинал обдумывать последствия этого необычайного поступка. Он будет волен; копейку он станет зашибать уж лично на себя. Но что копейка? Копейка — тьфу! Он на вечные времена снимет землю и сядет на ней… А приобрести землишку дело нехитрое, механику-то эту он знает! Ведь Епишка как присвоил? Ведь он гроша за душой не имел! Так и тут… А своя землишка — уж лучше этого и ничего нет. Вон он, Епишка-то, как вознесся!.. 'Беспременно надо удрать, только до лета дотянуть, а там поминай как звали! Беспременно надо! Через годик, через два — землишка… Тогда кланяться-то я не стану, шалишь! Хлеб-от у меня свой тогда… Я тогда чист… тогда рыло- то от меня вороти в сторону… тогда, живым манером, передо мной шапку долой! Марш! Сволочь!'
Минай вдруг начинал размахивать руками; глаза его горели с не свойственной ему яростью, а с языка срывался целый поток ругательств. Но тем дело и оканчивалось. Злоба, накипевшая против кого-то, выливалась, он отводил душу и успокаивался. А на следующем же сходе честил Епишку.
Замечательно, впрочем, не это. Важно то, что, когда он рисовал себе Епишку, 'опчисво' на минуту являлось перед ним как враг, от которого надо удрать. Все его старые понятия или ощущения куда-то провалились, а на их место явился один голый факт — Епишка — и ослеплял Миная.
Тем не менее Минай еще не собирался вплотную последовать по пути Ёпишки. Этому было много причин.
Прежде всего копейка. Минай хоть и плевал на нее, но яснее, чем кто другой, сознавал, что именно копейки-то и не видать ему, как ушей своих, и что без нее он станет всегда есть странный хлеб.
Удерживало еще одно представление. На каком бы месте ни садился Минай в своем воображении, перед ним всегда мелькала такая картина: 'Минай Осипов здесь?' — 'Я Минай Осипов'. — 'Ложись…' Это представление преследовало его, как тень. Куда бы он ни залетал в своих фантастических поездках, но в конце концов он соглашался, что его найдут, привезут и положат. Он, таким образом, невольно объяснял причину удач Епишки, которого никто не трогает, и неудачи Миная, которого всюду найдут.
Самую же важную роль в охлаждении к одиночеству играло все-таки 'опчисво'. Минай только на минуту забывал его. Когда же он долго останавливался на какой-нибудь картине одиночной 'жисти', его вдруг охватывала тоска. 'Как же это так можно? — с изумлением спрашивал он себя. — Стало быть, я волк? И окромя, стало быть, берлоги, мне уж некуда будет сунуть носа?' У него тогда не будет ни завалинки, на которой он по праздникам шутки шутит и разговоры разговаривает со всеми парашкинцами, ни схода, на котором он пламенно орет и бушует, ничего не будет! 'Волк и есть', — оканчивает свои размышления Минай. Тоска, понятная только ему одному, охватывала его так сильно, что он яростно плевал на Епишку и уж больше не думал подражать ему.
Конечно, это только временная узда. Придет время, когда парашкинское общество растает, потому что Епишка недаром пришел. Как лазутчик сысойской цивилизации, он знаменует собой пришествие другого Епишки, множества Епишек, которые загадят парашкинское общество.
Минай жил под массой влияний, которые действовали на него одуряющим образом. Однако Епишка, фигурирующий в числе этих влияний, не занял еще первенствующего места в мыслях Миная. Епишка только еще землю захватил, но не успел еще прокрасться в область мысли. Минай имел силу отбиться от него. Нужно видеть, как он на сходе орет против Епишки. Он там честил его на все корки; нет брани, которая не обрушивалась бы на голову Епишки со стороны Миная. На словах Минай терзал на части Епишку
Если Минай и мечтал насчет Епишкиных воровских дел, то лишь в те времена, когда ему приходилось туго, когда обыденные самообольщения не спасали его, когда он готов был лезть в первую попавшуюся петлю, лишь бы она душила его не в такой степени, как та, в которой он бился. Тугие времена действовали на него одуряющим образом. Ежедневные фантастические настроения тогда уже не удовлетворяли его; он жаждал в это время чего-нибудь диковинного и захватывающего дух. Он старался забыть свою 'жисть' и выдумать другую, неслыханную. Все мечты его принимали болезненный и придурковатый характер. Сам по себе он мало надеялся, но зато он ждал; и эти ожидания также принимали больной вид и со стороны казались просто глупыми и невежественными.
То он выдумает, что ему позволят переселиться в Азию, то он верит, что недоимки будут с него сняты, то он убеждает себя, что земли прирежут. Он ловил малейший слух, который не был очевидною нелепостью, и фантазировал на его счет. Показывая вид, что он нисколько не верил болтовне баб, он втайне предавался мечтаниям насчет какой-нибудь утки, пущенной каким-нибудь солдатиком, и в то же время с жаром ловил новую утку, волнуясь при ее появлении до глубины души. В этом случае он даже и не лгал перед собой: он верил. Это спасало его на время, позволяя ему ожидать чего-то.
Чуткость Миная к нелепостям была необычайна. Какой бы ни проносился слух, Минай на лету хватал его и задумывался. Слухи удил он по большей части на базаре, от прохожих солдатиков или из уст господ, с которыми приходилось ему сталкиваться. Каждую нелепость, подхваченную на лету, он делал еще более нелепою, бессознательно перевирая ее. Удержать же слух в себе он не имел силы, разве слух уж слишком нелеп; он рассказывал его другим и незаметно для себя приплетал что-нибудь от себя.
Раз он вылил душу перед Фролом. Фрол был человек основательный, который во всяком деле скажет верное слово. Правда, говорить он не любил; но это Минаю и не больно нужно: Минай охотнее говорит, чем слушает. Минай немного побаивался Фрола, в особенности за способность последнего обливать холодной водой; но, желая во что бы то ни стало найти хотя какое-нибудь подтверждение копошившихся в его голове нелепостей, он разболтался.
Фрол, по обыкновению, работал над сапогами. Он с течением времени стал шить сапоги и на других и в этом деле творил такие чудеса, что приобрел громкую известность. Он мог сделать и такие сапоги, в которые легко посадить человека, и такие, которые не годны были никакому ребенку.
Минай часто забегал к Фролу; придет, посидит, расскажет какую-нибудь фантастическую невозможность и уходит облегченным. На этот раз ему и кстати было зайти: сапоги его обшлепались до такой степени, что странно было смотреть на его ноги.
— Ну, Фрол, к тебе! — начал Минай, снимая сапог и подавая его Фролу. — Чистая беда! Почини, брат… тутотка только заплаточки!
Фрол взял сапог, внимательно осмотрел и молча подал его обратно хозяину. Последний изумился.
— Можно? — спросил он, растерянно держа сапог.
— Нельзя.
— Как нельзя? Эк хватил, как обухом! Нельзя! Тут заплаточку, в другом месте заплаточку — ан сапог и в целости… Этакий-то сапог нельзя? Эка?
Минай все еще растерянно смотрел на невозможный сапог и удивлялся, почему же нельзя починить. Он до сих пор воображал иначе.
— Да ты воткни буркалы-то! — сказал наконец Фрол, снова беря сапог и просовывая руку в одну из его дыр. — Воткни буркалы-то! Тут ста заплат мало, а он с заплаточками со своими… На!
Фрол подал сапог Минаю и принялся за работу. А Минай долго еще перевертывал во все стороны сапог, пока своими глазами не убедился, что починить его действительно нет никакой возможности. Он надел его. Воцарилось надолго молчание, в продолжение которого Фрол действовал шилом и с шумом размахивал обеими руками, а Минай бесцельно водил глазами по избе; у него под ложечкой начало ныть. Фрол огорошил его сапогами.
— Ай земля-то рожон вострый показала ноне, ежели этакое сокровище вздумал чинить? — не поднимая головы, насмешливо спросил Фрол.
— Что ж, сокровище так сокровище… А что касательно земли, точно, что хлеба, дай господи, до Миколы хватит… — возразил Минай и совершенно смутился. Он сейчас только узнал, что хлеба у него чуть- чуть до 'Миколы хватит'.
— Да, брат, не родит наша матушка, опаскудили мы ее! — продолжал Фрол, не работая.
— Опаскудили — это верно.
— Так опаскудили, что и приступиться к ней совестно.
Разговор долго стоит на том, как и в какой мере парашкинцы опаскудили свою землю. Наконец Фрол переменил разговор:
— Земля-то не рожает задаром.
— Как же можно! Ежели к ней с пустыми руками сунуться, так окромя пырею — что ж получишь?
— Земля поит, кормит, ну, тоже и ее надо поить-кормить.
