– Сейчас тебя убаюкает плеск весел, – откликнулся Антонио.
– Что это ты там прячешь за пазуху? – спросил саксонец у Филомено.
– Ничего, подарочек на память от Катарины-корнета, – отвечал негр, поглаживая пальцами подарок, который никому не удалось разглядеть, с таким благоговением, будто прикасался к священной реликвии.
VІ
Из города, все еще погруженного в серую полутьму медлительного рассвета, порывы ветра доносили до них отдаленные звуки рожков и трещоток. Веселый праздник продолжался в тавернах и под навесами кабачков; огни постепенно угасали, но ряженые, прогуляв всю ночь, и не думали приводить в порядок костюмы и маски, заметно терявшие свою привлекательность по мере того, как становилось светлее.
После долгой и мерной работы весел лодка подошла к кипарисам тихого кладбища.
– Тут можете позавтракать спокойно, – сказал лодочник, причалив к берегу.
Кошелки, корзины, бутылки перекочевали на землю. Могильные плиты походили на столики без скатертей в большом опустелом кафе. И после романьольского вина, добавленного ко всему уже выпитому ранее, голоса снова радостно зазвенели. Мексиканец очнулся от сонного оцепенения, и его попросили еще раз рассказать историю Монтесумы, которую Антонио вечером не мог как следует расслышать из-за оглушительного крика и шума.
– Великолепно для оперы! – восклицал рыжий, с напряженным вниманием впитывая каждое слово рассказчика, а тот, все более воодушевляясь, говорил драматическим тоном, жестикулировал, менял голос, произнося импровизированные диалоги, и в конце концов создал живые образы всех персонажей.
– Великолепно для оперы! Ничего больше не надо. А вот машинистам хватит работы. Блистательная роль для сопрано – эта индеанка, влюбленная в христианина, – ее можно поручить одной из тех прелестных певиц, что…
– Знаем, знаем, в них у тебя недостатка нет, – перебил Георг Фридрих.
– А как хорош персонаж побежденного императора, – продолжал Антонио, – несчастного повелителя, который так горестно оплакивает свое поражение. Я вспоминаю «Персов», вспоминаю Ксеркса:
– Ну уж Ксеркса оставь мне, – недовольно сказал Георг Фридрих, – для этого гожусь только я.
– Ты прав, – сказал рыжий, указывая на Монтесуму. – Из этого получится персонаж поновее. Скоро услышим, как запоет он у меня на сцене театра.
– Монах на подмостках оперы! – воскликнул саксонец. – Единственное, чего не хватало, чтобы окончательно испохабить этот город.
– Но если я это и сделаю, то, уж во всяком случае, не стану спать с Альмирами или Агриппинами, как некоторые другие… – заявил Антонио, надменно подняв острый нос.
– Благодарю! Что касается меня…
– А кроме того, мне надоели избитые сюжеты. Сколько Орфеев, сколько Аполлонов, сколько Ифигений, Дидон и Галатей! Пора искать новые сюжеты, незнакомую среду, быть может, другие страны… Польшу, Шотландию, Армению, Татарию… Другие персонажи: Джиневру, Кунегунду, Гризельду, Тамерлана или албанца Скандербега, немало бед причинившего проклятым оттоманам. Повеяло новым духом. Скоро публике наскучат влюбленные пастушки, верные нимфы, поучающие уму-разуму козопасы, распутные боги, лавровые венки, траченные молью пеплумы и заношенные мантии.
– А почему бы вам не написать оперу про моего прадеда Сальвадора Голомона? – спросил Филомено. – Вот был бы новый сюжет. Да еще декорации с морем и пальмами.
Саксонец и венецианец так дружно расхохотались, что Монтесума вступился за своего слугу:
– Не вижу тут ничего смешного: Сальвадор Голомон защищал от гугенотов свою веру так же, как Скандербег защищал свою. Если наш земляк вам кажется варваром, то уж не меньший варвар ваш славянин из тех вон мест. – И он указал туда, где, по его представлениям, не очень точным после выпитого за ночь вина, должно было находиться Адриатическое море.
– Но… где это видано, чтобы главным героем оперы был негр? – сказал саксонец. – Негры хороши для маскарада и интермедий.
– Кроме того, опера без любви – это не опера, – сказал Антонио. – Но любовь негра и негритянки – просто потеха, а любовь негра и белой невозможна, по крайней мере в театре…
– Постойте… Постойте… – сказал Филомено, все повышая тон под воздействием романьольского вина. – Мне рассказывали, что в Англии имеет большой успех драма об одном мавре, заслуженном генерале, который влюбился в дочь венецианского сенатора. Какой-то соперник, завидуя их счастью, даже назвал его черным козлом, взобравшимся на белую овечку, – к слову сказать, от этого получаются премилые пятнистые козлята!
– Не говорите мне об английском театре! – воскликнул Антонио. – Английский посол…
– Большой мой друг, – вставил саксонец.
– Английский посол рассказывал мне о пьесах, которые идут в Лондоне, это ужас что такое. Ни в ярмарочных балаганах, ни в волшебном фонаре, ни в представлениях слепцов не увидишь ничего подобного…
И под бледными лучами зари, чуть осветившей кладбище, пошла речь о страшных преступлениях, о призраках убитых детей; герцог Корнуэльский выколол кому-то глаза на виду у публики, а потом растоптал их, словно отплясывающий фанданго испанец; дочь римского полководца изнасиловали, вырвали у нее язык и отрубили руки, а в конце пьесы был устроен пир, где оскорбленный отец, оставшийся без руки, после того как его ударил топором любовник жены, переодевается поваром и подает готской королеве пирог, начиненный мясом двух ее сыновей, из которых выпустили кровь, как из поросят накануне сельской свадьбы…
– Мерзость какая! – воскликнул саксонец.
