Матросы, офицеры приоделись, были веселы сверх обыкновенного, целовались, обнимали мужиков, показывали на берег и говорили:
– Voeyez-vous? C'est la France, notre belle France!*[Видите? Это – Франция! Наша прекрасная Франция! (
Но мужики освобождались от их объятий и хмуро глядели на густо застроенный берег, где их, должно быть, ждали другие, куда более тяжкие невзгоды. К ним подошел Беньёвский, такой же довольный, как и моряки французские, говорил:
– Да вы токмо взгляните, дети мои, что за город чудный пред вами! Лориан! Здесь и крепость первоклассная, и гавань знатная, а рейд какой удобный! Сей порт во Франции наипервейший. Со всей земли суда здесь пристань себе облюбовали. А вон и верфь корабельная, а сколько судов рыбачьих – сардинку ловят. Эх, братцы, счастливы же вы! Ну кто из ваших братьев-русаков, вас окромя, такое видеть может? Да никто!
– Наверное, и повезло им, сударь, посему, – вздохнул Коростелев Дементий. – Что-то нас тут ждет?
– Жилье пристойное, провизия богатая, вино, свобода полная! Вам сего довольно? – нервно задергал предводитель щекой. – Поживете во Франции месяц-другой, а там, глядишь, и конфирмация королевская для поселения нашего выйдет. Не понимаю причин уныния вашего, благодарили бы лучше... – и Беньёвский, чуть задетый, отошел от мужиков.
Перебрались на берег, но исключая трех товарищей, умерших дорогой от лихорадки, захваченной с собою в море с Иль-де-Франса. Предводитель мужикам квартиру подыскал в приморском местечке Порт-Луи, поблизости от Лориана находившемся. Что уж рассказывал властям французским предводитель, мужики не знали, но квартиру им отвели отменную, в просторном балагане, в котором прежде, видно, магазин какой-то находился, а теперь стояли койки, и чисто прибранные даже, с одеялами суконными да подушками, волосом конским набитыми. Провиантом французы тоже не обидели и положили в день на каждый рот по фунту хлеба пшеничного, говядины по фунту тож да по бутылке красного вина. А для приобретенья прочего, то есть огородной овощи, соли, масла, уксуса, круп всяких, положили им из казны ежедневных кормовых по десять су. Так что обижаться на французов не приходилось.
Беньёвский же, едва определил детей своих в квартиры и обеспечил всем необходимым, отправился в Париж, на прощанье мужикам сказав:
– Недолго вам меня ждать придется, ребята. С рескриптом королевским обещаю вам вернуться спустя два месяца, не позднее.
И мужики, расцеловав на прощанье батю своего, перекрестили и пожелали доброго пути, умоляя долго у королевского величества не загащиваться, а помнить о клятве своей и о том, что окромя его, защитников у них в чужом краю не будет. Предводитель мольбами мужиков был немало тронут, прослезился и обещал писать.
А через неделю после отъезда предводителя распрощался с мужиками Магнус Мейдер. Сказывал, что заключил с французами капитуляцию и принят на службу ихнюю на должность лекаря. Забрал свои корзины с китайской фарфоровой посудой, раздал от щедрости своей по полдюжине пилюль поносных мужику каждому, своего мастерства пилюль, сказал: «Здоровы бывайте» – и был таков.
А через пару дней после ухода Мейдера засобирался швед Винблан. Ни с кем не прощаясь, что-то процедил сквозь зубы и вышел за порог. Поговаривали, что поехал в Швецию, но мужикам его дорога не больно интересна была – все не любили угрюмого, презиравшего простых людей, а тем более людей российских, вечно пьяного Винблана.
А вскоре и Петр Хрущов объявил во всеуслышанье, что на службу поступил французскую в чине капитана. На прощанье устроил мужикам хорошую попойку, пьяненький ходил от одного к другому, обнимал, просил простить, ежели обидел чем, плакал даже, говорил, что хоть он и шалопут, но Россию любит, да кабы и она его любила крепче, то никогда бы не отдался французам в службу. Еще сказал, что едва случится в России переворот в цесаревичеву пользу, то мигом возвернется и капитуляцию с французами похерит. Пока же, заявил, пусть вылечат ему они его болезнь позорную, в происхождении которой виновны полностью в силу природной своей блудливости. Напоследок – наверно, спьяну – шепнул им, что наилучшим для них считает вернуться назад, в Россию, поелику Беньёвский – прохвост, каких свет не видывал, и изведет их всех до одного. Совет Петра Лексеича многие тогда мимо уха пропустили, но кое-кто запомнил. Когда же уходил Хрущов и все мужики его провожать пошли, вдруг крестьянин бывший Григорий Кузнецов стал умолять новоиспеченного француза взять его с собой на службу. Всем дивным показалось столь внезапное решение их товарища, попытались увести с собой, но Кузнецов, уже с котомкой на плече, цеплялся за Хрущова и вопил, что на Мадагаскаре с дикарями он жить не хочет, а желает быть французом, ибо углядел в народе этом многие достоинства и немалые приятности характера. Тогда Григория мужики назвали дураком, плюнули презрительно и на квартиру двинули.
Через месяц же получили от предводителя письмо, в котором сообщал Беньёвский, что прошение его в правительстве на недоброжелание нескольких персон сановных натолкнулось, но он с упорством Маккавеевым, уповая на помощь Всевышнего и тех, коих на сторону свою склонить сумел, успех получит полный. И терпеливо велел его возвращения ждать.
И ждали мужики. Осень подошла, наступила зима, хоть и не студеная, но мокрая, с ветрами сильными, гнилая. И снова мор напал на мужиков. Пятерых отвезли они в госпиталь портовый, откуда больные к ним уже не возвратились – Волынкин Гриша, бывший солдат Коростелев Дементий, Чулошников Андрюха, посадский человек, купчишка Федор Костромин да и баба одна, острожанка. А предводитель все не приезжал, и почти никто не верил, что он вернется. По вечерам, в кружок собравшись, угрюмились, вздыхали. То, вдруг словно озлобясь неизвестно на кого, кричали друг на друга, обвиняя в том, что поспешно, не подумавши, согласие свое давали на отплытье из острога, на бунт, не нужный никому. Так, накричавшись, раздарив немало слов обидных, оскорблений и будто утешившись этим, замолкали, и только через некоторое время вопрошал вдруг кто-нибудь из них: что ж им делать? И не находилось ничего иного, как только предложенье ждать и верить. Вот они и ждали...
По поводу же веры их как-то зло заговорил Игнат:
– Вот все верим, верим! Слов нет, заслуга немалая! Чего, чего, а уж веры сей у русака, что грязи! Наиглавнейшее его богатство, к чему надо и к чему не надо ладит он ее – ко всякой неправде, небывальщине, пустяковине, к слову чужому, к мысле собственной, дурацкой и никчемной даже, ко всяким вздорным завереньям, к витийствам праздным! Все русак на веру собственную, крепкую принять может. На мелочи, на деньге дырявой обмануть себя токмо не даст, а тут же на целый рубль продешевит, поелику ему удобней верить, чем головешкой тумкать да судить, стоит ли оный предмет его вниманья, а тем паче веры твердой, долгой. Вот мы и Бейноске так поверили, бунт, побег устроили, а получили что? Да кукиш с хреном, вот что! Таперя нам о старом говорить уж неча, но думать надобно, како от истребленья полного нам уберечься. Бейноску будем ждать? Чего же, можно и подождать, мы терпеливы. Ну а ежели он не вернется? А ежели вернется, да без разрешенья королевского, что тогда? Ясно, без нового прожекта он вас не оставит – еще куда предложит плыть. Но ведь нас уж чуть боле тридцати осталось душ. Что ж вы колонию-то сам-
