Меня поразил ее голос, произносящий эти слова: голос самой вечности, голос разбитого сердца. Маленькая девочка, строившая тайные планы вместе со своим больным, но храбрым братцем, что так отчаянно вступался за нее, пыталась пробиться сквозь жесткий панцирь самообладания женщины, чтобы сказать, что она ни за что не оставит его, и все же отчаянно, страстно желает, чтобы я не уходил. Однако же в эти мучительные минуты она не издала ни звука. Но когда я уже решил, что панцирь останется неодолимым, а крик — безмолвным, и собрался было выдавить 'ну, пока' и заставить себя уйти, — произошел взрыв. Она развернулась, кинулась ко мне в безмерном горе, смахивая слезы, и спрятала лицо у меня на груди, как делала много раз прежде.
— Нет, — бормотала она, молотя меня кулаками со всей силой, на которую была способна. — Нет, нет, нет…
Я нежно взял ее запястья, поцеловал ее серебряные волосы и прошептал:
— Береги себя, Лариса. — Потом осторожно отвел ее руки и выбежал из комнаты вон. Ее рыдания слышались мне еще долго, даже после того, как я оказался на борту вертолета, низко летевшего над ледяной Северной Атлантикой.
Глава 44
Я бежал на юг. Пока мы летели в Эдинбургский аэропорт, Жюльен — истый галл, он знал толк в сердечных делах, и потому все понимал и сочувствовал мне — пытался меня утешать. Он уверял, что никто не знает своего будущего, что мы с Ларисой по крайней мере живы, и что мы слишком хорошо подходим друг другу, чтобы расстаться вот так внезапно и навсегда. Парадоксальный эффект от его слов лишь больше укрепил в мрачном убеждении, что я навсегда потерял эту странную, удивительную женщину, которую искал всю жизнь. Когда мы приземлились в аэропорту Уильям Уоллес, Фуше вылез наружу, крепко обнял меня, расцеловал в обе щеки и заверил, что мы еще встретимся. Но затем вертолет поднялся в воздух, а я остался стоять внизу; с собой я взял лишь небольшую сумку с двумя пистолетами внутри, парализатором и рейлганом — оба из композитного пластика, который не по зубам ни одной из охранных систем. Не успел я вздохнуть и собраться с мыслями, как пришлось бороться с охватившим меня чувством жуткого одиночества. Я был вправду одинок, и это чувство невообразимого одиночества заставило меня усомниться в моральных принципах, из-за которых я оказался в положении столь незавидном.
Все следующие дни были даже более путаными и странными. Куда бы я ни шел — в ресторан, в отель, в бар — всюду были новости о московской катастрофе и о ходе ее расследования. Сообщалось о таинственном летательном аппарате, что, по слухам, сопровождал на задание террориста-смертника. Сам же я, по сведениям различных спецслужб и полиции, был на его борту, и моя фотография, вместе с фотографиями Слейтона, Ларисы и бедняги Леона, мелькала на общественных телеэкранах с пугающей частотой. Я был вынужден изменить внешность и подделать идентификационные диски еще до выезда из Эдинбурга. И еще я был вынужден мириться с тем, что вижу лицо Ларисы всюду, даже в самых неожиданных местах, а это было и вовсе невыносимо.
Из Эдинбурга я морем добрался до Амстердама (путешествовать самолетом я не мог, так как авиакомпании были обязаны проверять идентификационные диски по всеобщей базе данных ДНК). Оттуда я двинул на юг автобусом, поездом и даже автостопом. Я пытался скрыться в неприметном уголке этого мира и, в надежде сохранить свои свободу и рассудок, сколько мог, держался районов, где информационные технологии были распространены не так широко.
Первое мне удалось, второе — не слишком. Я все еще не знал в точности, куда направляюсь. Дни проходили, сливаясь в недели; постоянная необходимость подделывать документы, взламывать банковские базы данных (когда иссякли деньги, полученные на Сент-Кильде), и постоянно врать обо всех подробностях моего существования — все это полностью истощило меня эмоционально и умственно. Положение ухудшилось еще более, когда рядом с одним итальянским кафе я увидел газетный терминал. На первых полосах всех газет, что высвечивались на экране, были заголовки со словом «Вашингтон» и изображения первого президента Америки. Я долго рыскал в поисках места, где продавалась 'Нью-Йорк Таймс', нашел, уплатил и с бьющимся сердцем дождался распечатки. Мои бывшие товарищи вновь, стало мне ясно, перешли к активным действиям; единым духом проглотив две порции неразбавленной граппы, я вчитывался в подробности. Все шло так, как мы рассчитали; не сбылась лишь надежда Малкольма на грубые ошибки в содержании фальшивки. В историю поверили везде, особенно в Европе: здесь всегда с готовностью принимали любое подтверждение нравственной ущербности Америки.
Шок имел множество последствий. Воспоминания о моем недавнем участии в этой афере наводили тревогу даже теперь, когда я был так далек от этого. Более того: я знал, что любая новость, которую я прочту или увижу, может оказаться ложью, каких бы важных вещей она ни касалась. Так начала распадаться последняя, хрупкая связь с реальностью, что я так лелеял в эти недели. Я начал много пить; себе я говорил, что это необходимо, чтобы заручиться благосклонностью местных жителей таким образом, чтобы никак при этом не выделяться и чтобы ни одному полицейскому в округе не пришло в голову разослать мое фото по Сети или проверить мои диски по всеобщей базе данных. Сказать правду, мне просто больше нечем было бороться с предельным отчуждением.
Продвигаясь к югу Апеннинского полуострова, я все ниже падал в алкогольный мрак, а когда по причине ненадежности электронных банковских услуг в этой полуанархистской части страны у меня начались трудности с деньгами, падение перешло в деградацию. Достигнув Свободного Неаполя, я уже походил на местного бродягу; но в ином случае я бы не оказался в захудалом кабаке и не узрел бы на его стене бессмысленный атрибут убранства, который изменил все.
В оцепенении я оторвал взгляд от вонючего стола, на котором вот уже около часа покоилась моя голова, и увидел пожелтевший плакат с рекламой африканских красот. Этой штуке было никак не меньше сорока лет — реликт давней эпохи, когда Темный Континент еще не обезлюдел от СПИДа и племенных войн. Но он воспламенил мое пьяное воображение. Фантастические видения страны буйных джунглей, продуваемых всеми ветрами саванн, изумительной живой природы, и все это к тому же не заражено чумой информационных технологий, так как Африка была самым большим из островов 'аналогового архипелага', — все это гвоздем засело в моем размякшем мозгу. Я даже провел одну ночь в попытке протрезветь, чтобы понять, есть ли в этой идее хоть какой-то смысл.
К своему изумлению, я обнаружил, что смысл в ней имеется, а трезвость позволила мне оценить реальные масштабы нынешних бедствий континента. Решено: войны и болезни мне куда больше по душе, чем тюрьма и безумие. Так что я привел себя в порядок, напялил личину респектабельного американского бизнесмена с дурной привычкой к азартным играм и направился к печально известному неаполитанскому ростовщику. Решив, что ничем не рискует и что деньги его уплывут не дальше местных игорных домов с высокими ставками, тот с радостью ссудил мне денег, которые мне были нужны для достижения своей заветной цели.
За недели, проведенные здесь в качестве завсегдатая худших питейных заведений и наркопритонов города, я свел знакомство с двумя особенно гнусными типами. Это были французские летчики. Они занимались контрабандой оружия на 'аналоговый архипелаг', а свободное время проводили в Неаполе, на улицах которого можно было достать гашиш и героин наилучших сортов. Посетив одну из их нор, я выяснил, что сейчас они доставляют партию товара в Афганистан, но должны вернуться через неделю.
Эта следующая неделя была полна тревог, но и надежд. Я все более убеждался, что скоро окажусь на земле, которую информационная революция обошла стороной, где не имеют значения все те сложные философские и социальные вопросы, что завели мою жизнь в тупик, и куда не проникли непрерывные упоминания о московской катастрофе, с непременными рассуждениями о загадочном 'корабле-призраке'.
Бросив пить и начав тратить деньги не на выпивку, а на книги о путешествиях, я зашел так далеко, что стал мечтать о том, как начну в Африке новую жизнь. Мне не помешали даже многочисленные напоминания тех же книг о том, что большая часть видов живой природы — основная приманка туристов прошлого — ныне полностью вымерла. Кроме того, из-за повсеместно распространенных на материке болезней и беспорядков всем путешественникам-иностранцам было нужно, во-первых, сделать кучу прививок, а во-вторых, поддерживать связь с консульствами своих стран или с представителями ООН. Этим рекомендациям я последовать, понятно, не мог; первой — потому что это означало предоставить врачу образчик ДНК, второй — по еще более очевидным причинам. Но я был по-прежнему поглощен своими мечтами и продолжал лихорадочные приготовления к поездке.
Когда французские летчики наконец вернулись из Афганистана, то вначале они не желали и слышать о том, чтобы переправить меня в Африку, ни за какие деньги. Одно время казалось, что плану моему не суждено осуществиться, но вскоре удача (или то, что я принимал за нее) повернулась ко мне лицом. Местный торговец предложил французам доставить большую партию стрелкового оружия человеку, чье племя оккупировало столицу Руанды Кигали. Летчики настаивали на том, чтобы доставить оружие парашютом, так как за пределами Руанды никого, даже других африканцев, нельзя было уговорить приземлиться в гниющих руинах этого города, где местные отряды дрались среди усеянных трупами улиц, словно псы над отравленной костью. Их условия были приняты, и сделка состоялась. Летчики сообщили мне, что на обратном пути собираются приземлиться на заправку в Найроби, и если я согласен высадиться в Кении, то они готовы взять меня с собой — если у меня, конечно, еще сохранилась та сумма, которую я сулил им ранее.
Так что два дня спустя я лежал на зачехленных парашютах, сложенных, в свою очередь, на шести ящиках чудовищно устаревшего французского оружия. Чтобы обойти Судан с его беспредельно свирепой гражданской войной, самолет пролетел Красным морем до побережья Эритреи, откуда можно было без опасений лететь вглубь континента: война, голод и чума выкосили население не только Эфиопии, но и далеко за пределами Эритреи. Заключительным этапом нашего полета должен был стать безумный рывок над охваченной войной Угандой. Наверно, чтобы как следует подготовиться к этому опасному маневру, оба пилота вкололи себе изрядное количество припасенного героина. Все перечисленное делало жизнь весьма нескучной; но добавление в общую картину зенитного артобстрела сделало это приключение еще более захватывающим. Летчики к тому моменту не слишком хорошо справлялись даже с обычными условиями полета, поэтому битва разразилась совсем уж некстати. Как только мы получили прямое попадание в один из двигателей и начали стремительно терять высоту, они заплетающимися языками стали злобно орать друг на друга, а я уже не видел путей к спасению. Пилоты, однако, видели: один из них схватил пистолет, быстро метнулся ко мне и, угрожая пулей, приказал надеть один из парашютов. Меня, очевидно, сочли подходящим для выброски балластом, и, хоть я и пытался спорить на ломаном французском, было ясно, что в случае неповиновения меня просто пристрелят и выкинут тело за борт.
Я прыгнул.
Поздней я понял, что мое приземление около водопадов Мерчисон, стоившее мне всего-навсего небольшой трещины левой берцовой кости, было истинным чудом, так как я никогда раньше не прыгал с парашютом, а первый свой прыжок сделал над немыслимо прекрасной, но и столь же коварной территорией Центральной Африки. Конечно, даже маленькая трещина может причинить исключительную боль и, собрав воедино как свои умения, так и немногочисленные пожитки, я принялся стонать все громче и громче. Ошибка. Части того отряда, что стрелял в наш самолет, отследили полет моего парашюта и теперь надеялись захватить пленного. Без всякого сомнения, они были сильно разочарованы, что это оказался всего-навсего я, причем разочарование сопровождалось знакомством с гуманным действием пистолета-парализатора, который я приготовил заблаговременно.
Чтобы определить место, где я нахожусь, потребовались весьма смелые гипотезы. После нескольких часов ковылянья сквозь довольно высокую растительность я вдруг наткнулся на широкое водное пространство. Я знал, что мы не настолько уклонились к югу, чтобы оказаться у озера Виктория, следовательно, это могло быть лишь озеро Альберт. Я был на северном берегу, а из этого озера, как мне вроде бы вспоминалось, берут начало истоки Белого Нила. Следуя их направлению, можно попасть в Судан, но туда я точно не хотел идти. Восток и юг — это Уганда с ее бойней, а запад? На западе опустошенная войнами страна, которой за последние четверть века сменяющие друг друга режимы дали столько имен, что остальной мир вновь вернулся к древнему общему названию: Конго. Методом исключения отбросив остальные варианты, я принял решение направиться туда, в эту великую неизвестность, и захромал по горам Митумба, без малейшего представления о том, куда иду и что буду делать, когда доберусь.
Проходили дни. Сведения о полном уничтожении живой природы, что я прочел еще до вылета, оказались правдой. Мне ни разу не попались следы зверей, больших хотя бы настолько, чтобы их можно было съесть, и я не слышал звуков жизни, за исключением разносящегося по горам эха выстрелов. Весь мой рацион составляли насекомые, дождевая вода, которая собиралась в громадных листьях, да корешки, обладающие болеутоляющим (а также галлюциногенным) эффектом. Последнее хотя бы позволило мне временами забывать о боли, пульсирующей в ноге. Но измененное сознание не мешало понимать, что скоро я буду мертв. И когда в конце долгого перехода я снова узрел озеро Альберт (ведь компаса у меня не было, а те, кто думает, что новичку легко сориентироваться в дикой местности по одним только звездам и солнцу, явно никогда не пробовали этого сами), то просто сел на пригорок и рыдал от тоски, пока от голода и усталости не потерял наконец сознание.
То, что меня привел в чувство и затем унес на себе человек, говорящий по-английски, удивляло куда меньше, чем то, что я вообще остался жив.
— Ты полный дурак, — со смехом сказал высокий, сильный мужчина в солдатской одежде, перебросивший меня через плечо. — Ты что, приехал посмотреть на горилл, а затем
