человека, особенно белого человека, и ему не хотелось бы делать меня примером для назидания. Я понимал, что угроза, крывшаяся в его словах, была реальной, и закруглил этот разговор. Взамен я решил тайком делать все, что мог: учил матерей перед ужасным обрядом давать девочкам анальгетики и, когда мы смогли их получить, опиаты. Но на деле многие из этих женщин, сами прошедшие эту пытку, не были склонны облегчать страдания дочерей, собственной плоти и крови, поэтому увечья творились тем же манером, что и прежде.
Ничего не вышло и с моим парализатором. Я знал, что солдаты, присутствовавшие при церемонии, доложат о нем Дугумбе (хотя шаман, не желающий признать, что чьи-то возможности превосходят его собственные, вряд ли бы пошел к вождю). Поэтому ночью я тайно прокрался за пределы лагеря и зарыл аккумуляторы излучателя. Когда Дугумбе потребовал показать ему эту вещь, я преподнес ему ее как дар, и, когда парализатор не произвел никакого эффекта, он отбросил его прочь, заявив, что солдаты глупы, а Ама потеряла сознание просто от боли. Это поставило меня в затруднительное положение, так как у меня осталось лишь оружие, которое убивает. Поэтому я стал вести себя крайне осмотрительно, избегал споров (что означало избегать шамана), и сосредоточился на моих врачебных обязанностях.
Но разочарование сделало жизнь здесь еще труднее, и вскоре я уже задавался вопросом, действительно ли, попав в Африку, я смог избегнуть зла 'века информации'. Чем была 'мудрость предков' народа Дугумбе, как не «информацией»? Неписаная, верно, но не менее могущественная — и поддающаяся манипуляции. Чем занимался Мутеса в своей палатке? Он пытался уверить себя в том, что было абсолютной ложью, и в душе он чувствовал, что это ложь. Но чтобы сохранить свое место и лояльность племени, он должен был принять эту ложь. Разве не мог он аккуратно вывести слова
И не был ли прав Малкольм, говоря, что мы не сможем ничего изменить, пока не научимся преобразовывать прошлое?
Такие мысли кипели в моей голове не только днем, но даже и во сне. Однажды ночью в эти сны ворвался знакомый звук — глубокий гул корабля Малкольма, который использовали для того, чтобы устрашать врагов или выводить из строя их аппаратуру. Просыпаясь, я решил, что эту ассоциацию породило мое подсознание. Так я думал, но затем Мутеса растолкал меня и передал слухи о странном летательном аппарате, что направляется в сторону лагеря с северо-востока, и я понял, что звук был настоящим.
— Говорят, что они ищут тебя, Гидеон, — торопливо сообщил он мне, — и что если на них нападут, то они воспользуются солнечной силой и уничтожат целые поля, леса, даже деревни.
Я сел на своей постели, пытаясь осмыслить происходящее. Ясно, что корабль прилетел, и ясно, что прилетел он за мной: он приближался, повторяя путь, которым шел сюда я сам. Мои передвижения по Европе и затем по Африке моим друзьям было, конечно же, нетрудно отследить. И с учетом тех чувств, что я с недавнего времени начал испытывать как к лагерю, так и ко всему 'аналоговому архипелагу', вначале появление корабля казалось мне чем-то добрым и желанным. Но стоило моей голове проясниться, как пришли мысли, повергшие меня в глубокий ужас.
Зачем они явились? Мой разрыв с Малкольмом был полным и окончательным, и я слишком хорошо его знал, чтобы надеяться, будто он примирится с человеком, высказавшим такие серьезные сомнения в его труде. Поэтому не примут меня и остальные, несмотря на все теплые чувства, что мы питали друг к другу. Даже Лариса не желала, чтобы я оставался с ними, если не верю в то, что они делают. Тогда отчего? У меня нет особых технических знаний, в которых бы они нуждались, и успешно проведенная операция по Вашингтону подтверждала это. Так чего же они хотят?
Все возможные объяснения вели к единственному выводу. Малкольм был искренен, говоря, что не хочет отпускать меня в вольное плавание, раз уж я в курсе его секретов, и мысль об этой уязвимости так истерзала его изменчивый разум, что он принял решение положить конец хотя бы одному из своих страхов. Навсегда.
Следующие два дня — наверно, следует сказать 'два последних дня' — громоподобный гул все длился, пробуждая в горах эхо, а в деревнях на горных склонах — множащиеся толки. Все это время я пытался найти другое — любое другое — объяснение ситуации, но так и не нашел. Я не знаю, зачем Ларисе или другим нужна моя смерть, разве что Малкольм был так убедителен, что смог их уговорить. Возможно, он даже сфабриковал доказательства того, что я их предал. Каким бы ни был ответ, я, похоже, никогда этого не узнаю.
Все, что я знаю точно — нельзя допустить, чтобы приютившие меня люди стали случайными жертвами этого непрекращающегося безумия. Я должен идти.
Светает, и я слышу, как Мутеса рядом с моей палаткой собирает вещевой мешок. Он настоял на том, что проводит меня до побережья, и это, должно быть, отчасти следствие нашей дружбы, а отчасти дань невысказанной благодарности за облегчение страданий несчастной Амы. Трудно будет прощаться с ним и его семьей; но больше мне не по ком тосковать. Случайные жемчужины мудрости Дугумбе — особенно его предостережение, что информация не является знанием — никак, к сожалению, не улучшают его образ действий. И, благодарный за его заботу, наедине с этими страницами я заявляю, что его определение знания не является благом ни для племени, ни для человечества в целом.
Я сказал ему, что, когда корабль прилетит, он не должен вступать с ним в бой, и не должен колебаться перед тем, чтобы открыть им мое местонахождение. Надеюсь, что он примет мой совет; правда, его воинственная гордость может не позволить ему так поступить.
Сквозь брезент палатки я слышу, как Мутеса шепотом зовет меня. Я должен идти. Если мы дойдем до побережья, я решил, что опубликую этот документ где-нибудь в Интернете, пусть пользы от этого будет немного. А после этого — у меня нет ни малейших иллюзий — я могу и буду спасаться бегством; но если Малкольм и остальные действительно хотят моей смерти, то я, похоже, уже мертв.
Глава 47
Я старался излагать эту историю быстро, но завершить ее смогу еще быстрей, так как после всего, что случилось за последние двенадцать часов, совершенно ясно, что никто написанному не поверит. Мы живем в мире, который отличен от того, что существовал всего пятьдесят с лишним часов назад, от мира, где я начал эти записки. Насколько этот мир отличается от предыдущего, я пока не знаю и сам; я видел лишь малую часть. Но если по этой части судить обо всем остальном, тогда запросто может случиться, что на всей земле одни лишь мы, на борту этого корабля, осведомлены о произошедшей с миром невероятной трансформации. Все остальные могут лишь воспринять эту новую реальность как то, что всегда имело место; и в этом случае мои записи покажутся не просто невероятными, а безумными.
Я говорю 'на борту этого корабля', потому что, как это ни странно, здесь и нахожусь. На борту огромного электромагнитного летательного аппарата, который вплоть до вчерашнего утра я считал самым потрясающим изобретением Малкольма Трессальяна. Я пишу, а на кровати рядом со мной спит Лариса, вымотанная, как все мы, попытками постигнуть случившееся. Это ничуть не уменьшило моей радости от возможности снова быть с ней и от открытия, что на самом деле никто из моих друзей не хотел проливать мою кровь. Радость настолько захватила нас, что это счастливое время обрело черты нереальности, и каждый миг я ожидаю пробуждения в лагере Дугумбе, под звуки походной кухни и чистки оружия. Наверное, именно поэтому я не могу спать, то есть не лягу спать, пока не допишу эту заключительную главу. Если и в самом деле в следующий раз мне суждено проснуться в этом новом мире, то может статься, эти страницы напомнят мне о том, как этот мир возник.
Не прошло и двенадцати часов после выхода из лагеря, как мы с Мутесой остались вдвоем; те несколько человек, что были с нами, сбежали. Они просто не вынесли зрелища корабля Малкольма, что возник на горизонте у нас за спиной. Я и сам был близок к чему-то подобному. Но Мутеса был, как всегда, стоек и решителен: для нас он нашел укрытие в дупле гигантского баобаба, и был готов сражаться плечом к плечу со мной, пока нам не придет конец. Он настоял, чтобы я вооружился, и я неохотно извлек наружу рейлган. При этом я абсолютно не представлял, как смогу обратить его против Ларисы и всех остальных, и спросил себя, не будет ли лучше для всех, если я просто-напросто сдамся.
К смятению Мутесы, именно так я и решил поступить. Когда корабль приблизился к дереву, где мы прятались, он настоял на том, что проводит меня до покрытой травой поляны на равнине, окружавшей баобаб, чтобы увериться, что меня не пристрелят, как собаку. Неясно, как он собирался этому помешать, но я был рад его компании в своей, возможно, последней прогулке по этой земле.
Бесстрашия Мутесы поубавилось, когда корабль начал медленно снижаться рядом с нами до тех пор, пока дно корпуса не скосило верхушки колеблющейся травы. Затем в средней части корпуса замигали маленькие зеленые огоньки, и в отворившемся люке показался Фуше, а за ним стояла Лариса! При виде ее мое сердце забилось сильней, несмотря на весь испытываемый мною страх: она казалась еще прекрасней, чем раньше, такой прекрасной… я даже не сразу заметил, что она что-то выкрикивает мне полным отчаянья голосом сквозь шум работающих двигателей. Прошло еще несколько минут, и, разобрав ее слова, я прогнал улыбку со своего лица.
— Малкольм исчез, — говорила она, — пропал.
Лариса и Фуше продолжали жестами звать меня на борт, а я все пытался найти в этой ситуации какой-то смысл. Но смысл ждал меня на борту, а не здесь, не снаружи, не на этой поляне. Я повернулся к Мутесе, чтобы попрощаться, и увидел, что он улыбается: я рассказывал ему о Ларисе (хотя о корабле не говорил), и, увидев ее теперь, он, очевидно, заключил, что у меня все будет хорошо. Я крепко обнял его. На прощанье он сказал, что мне не стоит огорчаться из-за возвращения в свой мир, поскольку его мир на самом деле ничем не лучше, и что ему показалось, будто я уже понял это. Я улыбнулся и кивнул. А затем побежал к кораблю и одним прыжком оказался внутри — и в объятиях, по которым не переставал тосковать ни днем, ни ночью.
Затем последовало столь же крепкое объятие и почти столько же поцелуев от Фуше, и эти двое повели меня в нос корабля, где ждали полковник Слейтон и братья Куперман. Мы обменялись теплыми приветствиями. Мое облегчение от того, что подозрения оказались столь далеки от истины, стремительно росло. Но прежде чем приступить к сколько-нибудь серьезному обсуждению происшедшего, следовало укрыться от нападения здешних племен, так как своими усилиями найти меня мои друзья неумышленно нажили здесь полчища врагов. Озеро Альберт показалось нам самым подходящим приютом, и вскоре мы скрылись под его гладью. Но на дне нас поджидали все военные и промышленные отходы, все человеческие и животные нечистоты, весь гниющий мусор и отбросы, что сваливали сюда на протяжении долгих лет упадка Африки. Вскоре наступила ночь, милосердно избавив нас от необходимости созерцать отвратительные картины; и, когда мы собрались за столом для обсуждений, то наружное освещение корабля включать не стали, — отчасти из-за страха быть обнаруженными, отчасти чтобы избежать зрелища мерзостей, царивших вокруг.
Крепко сжав руку Ларисы в своей, я стал слушать историю исчезновения Малкольма. Рассказ не занял много времени. Успех 'дела Вашингтона' поверг его в глубокую депрессию. Он был убежден, что мистификация будет быстро разоблачена, что приведет к повсеместному признанию опасной ненадежности современных информационных систем. То, как в течение зимы и весны эта история превращалась в еще один повод для пустословия прессы и пересмотра академических концепций, совершенно ошеломило его. Летом он сначала перестал регулярно выходить к столу, а затем и вовсе стал покидать лабораторию так редко, что остальные терялись в догадках, как он вообще еще жив. Наконец после того, как его дверь оставалась запертой целых три дня, Лариса взяла свой рейлган и выстрелом вышибла дверь.
В лаборатории стоял диковинный аппарат, подобного которому никто в команде никогда не видел. Невозможно было, впрочем, определить, каков был изначальный замысел этой конструкции, поскольку она была сильно повреждена в результате не то приступа гневной ярости, не то некой аварии в работе, повлекшей взрыв. Но как бы то ни было, Малкольм исчез. Не было ни его самого, ни его тела, ни следов крови, и тогда Лариса вспомнила мое предупреждение о возможности самоубийства. Следующие несколько дней она и все остальные с корабля и с вертолета искали хоть какой-нибудь его след в море. Еще несколько дней они истощали свое воображение, пытаясь строить версии, куда и как мог он пропасть, и наконец признали себя неспособными раскрыть эту тайну. Тогда Лариса решила, что пришло время разыскать меня (задача, которая отняла у них неделю) и узнать, нет ли у меня каких-нибудь своих соображений о том, куда могло завести душевное состояние ее отчаявшегося брата.
Все это потрясло меня, но не удивило; и я изо всех сил постарался выдвинуть несколько убедительных альтернатив самому худшему варианту. Но эта попытка была безнадежной с самого начала, и, как только это стало очевидным, все начали один за другим подниматься и расходиться по комнатам, чтобы постичь единственно возможное объяснение случившегося: Малкольм, доведенный до отчаяния не только провалом мистификации с убийством Вашингтона, но также и неудачей своей последней технической разработки, в ярости разломал устройство на куски и выбросился в море. То, что тело самоубийцы было не найдено, не удивило никого: даже самое совершенное улавливающее оборудование чудесного корабля могло
