обнаружил, что они все мертвы?
— Дурак? — повторил я. Повернув голову, мотающуюся вверх-вниз, я увидел еще нескольких идущих рядом солдат; их камуфляжная форма выгорела на солнце, но винтовки блестели. — Почему ты зовешь меня дураком?
— Всякий чужак в Африке — дурак, — ответил мужчина. — Тут людям не место, разве что ты родился здесь. Как твоя нога?
На самом деле моя нога пульсировала от боли при каждом его шаге, но я спросил лишь:
— Как вы узнали?…
— Мы видели, как ты прыгнул из самолета. И приземлился. И застрелил наших врагов! Мы думали, что джунгли заберут тебя. А потом ты начал причитать, как женщина. Это могло привлечь наших врагов. Так что мы решили, что лучше спасти дурака, чем самим стать большими дураками и позволить убить себя из-за него.
— Звучит логично, — согласился я. — Ты хорошо говоришь по-английски.
— Когда я был ребенком, тут была школа, где ему обучали, — ответил он. — За горами.
— А… — Желая знать, сколько мне еще так висеть, я поинтересовался: — А куда мы, кстати говоря, идем?
— Мы доставим тебя к нашему вождю, Дугумбе. Он решит, что с тобой делать.
Я еще раз бросил взгляд на воинов. Выглядели они довольно свирепо.
— А не свойственно ли ему, случаем, сострадание?
— Сострадание? — снова засмеялся этот человек. — Понятия не имею. Но он справедлив, даже к дуракам. — Не останавливаясь, он перебросил меня на другое плечо и прибавил: — Это, должно быть, что-то очень ужасное.
— Что — это? — спросил я, вздрогнув от боли.
— То, что загнало тебя сюда, — просто ответил он. — Ты должен быть загнан. Это понятно. Ни один дурак не выбрал бы это место сам.
Глава 45
Вскоре я знал, что этого человека звали Мутеса. В последующие месяцы он и его семья стали моими спасителями, приняв меня к себе на правах не то подопечного, не то домашнего любимца. Именно они вызвались мне помочь, когда вождь их, уже упоминавшийся выше Дугумбе, заявил, что я не могу остаться в передвижном вооруженном лагере его племени, не имея попечителя.
Дугумбе воображал себя просвещенным деспотом. Наряд его представлял собой продуманное сочетание деталей традиционного костюма и современных стандартов военной формы. Вождь любил также пересыпать свою речь обвинениями и угрозами в адрес Запада. Основой же его собственных жизненных установок был, по его словам, главный завет одного из его предков: 'Хорошими бывают только слабые люди, но они хорошие лишь потому, что недостаточно сильны, чтобы быть плохими'. За всей этой хвастливой мишурой обнаруживалась, однако же, удивительная ясность мысли, и даже эрудиция, и в скором времени его отношение ко мне смягчилось. Из-за того, что оба мы осуждали технологически развитый мир за пределами Африки, мы с Дугумбе на самом деле вскоре стали добрыми приятелями. Но моя изначальная признательность и добрые чувства к Мутесе, его жене и семерым детям оставались неизменно сильны.
Дугумбе с самого начала ясно дал понять, что семья, что согласится приютить и кормить меня, — еще не все, и что я буду обязан занять место в рядах его впечатляющего войска. Это были пять сотен дисциплинированных, закаленных в боях и, надо сказать, абсолютно беспощадных мужчин. Я, разумеется, не собирался делиться с ними уникальной техникой из своего рюкзака. Мне также повезло в том, что Мутеса и его отряд были достаточно далеко от места моего падения и потому решили, что я просто застрелил их врагов из обычного оружия. К тому же меня совсем не прельщало участие в племенной войне с американской или европейской винтовкой в одной руке и грубым самодельным мачете — в другой, и я спросил Дугумбе, есть ли у его племени какой-нибудь военный врач. Тот ответил, что у его племени, конечно же, есть шаман; но, надо признать, что когда дело доходит до боевых ран, западная медицина порой справляется с ними куда лучше. Так я стал полевым хирургом, опираясь на полученные в медицинской школе навыки, а также (и даже в большей степени) основные правила гигиены и стерилизации.
Всю зиму и весну мы провели в военном походе в горах. Я потратил много времени, изучая растения с лечебными свойствами, известные племени Дугумбе. В конце концов нам удалось составить примитивную аптеку. Это было очень кстати, потому что никаких лекарств в западном смысле этого слова здесь не было. Когда эпидемия СПИДа достигла пика, западные фармацевтические компании — после громких благотворительных акций с завозом ничтожных количеств анти-ВИЧ препаратов — прекратили поставлять в нищую Африку не только эти дорогие лекарства, но и средства против остальных заразных болезней, выкашивающих континент, вроде 'сонной болезни', малярии, дизентерии. Нужда заставила женщин таких племен, как племя Дугумбе, искать новые лекарства в джунглях (шаман больше полагался на заклинания и нелепые снадобья из высушенной плоти людей и животных), и они открыли несколько растений, действующих как сильные анальгетики и антибиотики. Некоторые из них, вроде того корня, что я попробовал, едва попав в Африку, вызывали серьезные побочные эффекты, от галлюцинаций до летального исхода; но в малых дозах могли быть очень полезны. Мне показалось, что в этом есть некая ирония: ведь прояви те самые фармацевтические компании, что хладнокровно списали Африку со счетов, хоть немного прозорливости, они могли бы получить громадные прибыли.
Дугумбе решил отказаться от участия в местной ярмарке рабов из-за необходимости двигаться дальше. Этим он спас меня от мучительных угрызений совести. Хотя торговля людьми в Африке никогда не прекращалась, в последние годы ее возросший размах достиг масштабов, что были в древности. Я часто слышал, что Дугумбе упоминает о работорговле как о благородном обычае, но предпочитал пропускать эти слова мимо ушей. Точно так же я не стал придавать значения разным будоражащим аспектам фольклора племени, и в особенности нелепым указам шамана. Я был очень доволен тем, как хитроумно смог вырваться из лап всемогущего информационного общества. Ночные разговоры с Дугумбе об этом зле лишь укрепляли мое довольство, и я закрывал глаза не только на пустячные склоки, лежавшие в основе большинства военных конфликтов, но и на частности вроде вреда, наносимого чистыми и мудрыми обычаями тем которых я любил с каждым днем все больше. Долгое время местные ритуалы и обычаи не доставляли мне особых тревог, и так было вплоть до самого лета, когда я столкнулся с проблемой настолько серьезной, что едва не лишился жизни.
Однажды вечером, подойдя к группе брезентовых палаток, что служили домом семье Мутесы, я застал всех в необычайно торжественном настроении. Мутеса вышагивал вокруг с видом властного патриарха, что резко контрастировало с его обычно веселой и игривой манерой общения с женой и детьми. Жена же его, добрая Нзинга, оставалась абсолютно безмолвной, а это было очень необычно. Четверо сыновей Мутесы, как обычно, занимались чисткой своих и его винтовок, а три девочки сгрудились в одной из палаток. Все они плакали, и громче всех плакала старшая, Ама, которой было всего тринадцать.
Я спросил Мутесу, что за беда пришла в его дом.
— Никакой беды, Гидеон, — отвечал он. — Мои дочери плачут по глупости.
— А я? — выкрикнула Нзинга, что готовила ужин. — Я тоже плачу, потому что я дура?
— А в тебе говорит твоя непокорность! — заорал в ответ Мутеса. — Заканчивай готовить мне еду, женщина, и приготовь свою дочь! Скоро придет шаман.
— Скоро придет мясник, — произнесла Нзинга, проходя мимо нас в палатку, где прятались ее дочери. Мутеса замахнулся на нее, но я удержал его руку, но не думаю, что он и вправду ударил бы ее. И все же его явно что-то мучило, и эта неловкость словно заражала все вокруг.
— Зачем придет шаман, Мутеса? — спросил я. — У тебя кто-то болен? Если так, я могу…
— Ты не должен вмешиваться, Гидеон, — твердо сказал Мутеса. — Я знаю, что вы на Западе этого не одобряете. Но время Амы пришло.
Все было абсолютно, предельно ясно. Я охнул от ужаса, поняв, о чем идет речь, и сжал руку Мутесы.
— Ты не должен этого делать, — сказал я тихо, но с гневом. — Мутеса, умоляю тебя…
— А я умоляю тебя, — ответил он, и его голос смягчился. — Гидеон, так приказал Дугумбе. Отказ означает смерть девочки, а если ты вмешаешься, то умрешь тоже.
Он освободился от моего захвата, — на лице его был уже не гнев, но глубокая печаль, — и проследовал за своей женой в палатку, чтобы утешить дочь. А я ошеломленно стоял там и пытался понять, что же делать, чтобы остановить этот отвратительный ритуал перехода, который должен был свершиться.
Из-за шока я плохо соображал. А когда я услышал трескотню старух, собравшихся вокруг палатки и несущих идиотский бред про 'вступление во взрослую жизнь', то и совсем потерял голову, выскочил наружу и заорал, чтобы они заткнулись и убирались вон. Но они совершенно проигнорировали меня, дав понять, что мой статус чужака делает меня полностью невидимым в столь важный миг ритуала. Как бы то ни было, я продолжал бесноваться и орать на них до тех пор, пока не пришел шаман, в сопровождении нескольких вооруженных людей довольно угрожающего вида. В руке шаман держал ужасный нож, и это зрелище, а также брошенный им пронзительный взгляд, вернули меня в палатку, где Мутеса уже держал трясущуюся, рыдающую девочку.
— Мутеса, — сказал я, охваченный дрожью, понимая, что остановить этот кошмар нельзя. — Хотя бы скажи шаману, чтобы он позволил мне подготовить ее. У меня есть лекарства, которые смягчат боль, и к тому же мы должны обработать нож и рану.
— Гидеон, тебе нельзя вмешиваться! — еще раз заявил Мутеса. — Это не обсуждается. Все будет сделано так, как делалось всегда. — Мне показалось, что он вот-вот расплачется сам, когда он произнес: — Она — ребенок женского пола, Гидеон. Боль тут ни при чем, важна лишь церемония. — От этих слов Ама в ужасе пронзительно завизжала, и Мутеса крепче обхватил ее. Приказав ей молчать, он потащил ее наружу, к собравшейся толпе.
Крики Амы были ужасны и до того, как обрезание началось; но когда нож вонзился в тело, послышался самый страшный и невыносимый звук в моей жизни. Я схватился за голову и подумал, что сейчас сойду с ума, но вдруг мне в голову пришла мысль. Я метнулся к своему рюкзаку и достал парализатор. Если я не могу остановить это неописуемое действо, то хоть облегчу мучения ребенка.
Я выскочил наружу и увидел картину столь вопиющую, что она навеки запечатлелась в моей памяти. Не было никакого специального места, отведенного для процедуры, ни даже куска ткани на земле. 'Ребенка женского пола' держали так, чтобы всем было хорошо видно, как ее гениталии отрезают прямо в грязь, словно кастрируют животное. Неожиданным воплем я нарушил ход церемонии, и при виде оружия шаман с окровавленным ножом в руке сделал шаг назад, освободив мне линию огня. Я тут же нажал на спусковой крючок, тело Амы подскочило в воздух на несколько дюймов, и сознание покинуло ее, безболезненно и милосердно.
— Она просто спит! — заорал я, используя те немногие слова, что знал на их языке. Затем я быстро направил оружие на стражей шамана. — Скажи шаману, что он может продолжать, Мутеса, — сказал я по-английски, откидывая полотнище у входа в палатку и заходя внутрь. — И да простят вас ваши боги.
Глава 46
Нет нужды говорить, что после того вечера все для меня переменилось в лагере Дугумбе. О да, я спорил об этом с вождем, многажды пытаясь убедить его на протяжении многих ночей. Но по большей части он находил мои заявления разве что забавными, хотя в нескольких случаях они довольно сильно его разозлили. Женщину, что получает наслаждение от секса, сказал он, нельзя подчинить. Она станет переходить из палатки в палатку, как шлюха, но шлюх в его в лагере не будет. Далее он сказал мне, что хотя ему нравится мое общество и он выражает мне благодарность за усилия от имени своего народа, впредь мне стоит вести себя более осмотрительно — он, Дугумбе, может вынести ровно столько (но не больше) дерзости от
