пробил озноб понимания: подстегнутый нарастающим ужасом, я сумел перевести надпись на двери.
— Mundus vult decipi, — сказал я вслух. — 'Мир хочет быть обманутым'!
Еще не осознав до конца пугающего смысла этих слов, я почувствовал было радость победы — чувство, тут же сменившееся ужасом, когда наше судно, пролетев над береговой линией, на полной скорости нырнуло в глубины открытого моря.
Глава 12
Как только корабль полностью ушел под воду, на его корпусе зажглись мощные прожекторы, осветившие чудовищный вид прибрежных глубин Атлантики. Мы направлялись на север, вдоль берега континента. То, что я увидел, ничуть не напоминало идиллические сцены подводной жизни, возникавшие в памяти из детских книжек и фильмов. Мы плыли в коричнево-бурой жидкости, заполненной отбросами. Все это непрерывно перемешивалось прибрежными течениями, но чище не становилось. Временами можно было определить источник загрязнения — особое отвращение вызывали обширные пространства, заполненные медицинским мусором или останками крупного рогатого скота, — но по большей части все сливалось в единую неразличимую массу.
Эти наблюдения и одинокие раздумья совершенно сломили мой дух. Я, конечно же, знал, что за годы, прошедшие с финансового кризиса 2007-го, забота об окружающей среде стала для большинства стран непозволительной роскошью, однако увидеть последствия собственными глазами — это был шок.
Казалось, что прошло немало времени, прежде чем меня проводили в мою каюту. На этот раз мной занялась не Лариса Трессальян (я решил, что она ухаживает за своим братом, пораженным загадочным недугом), а диковинный человечек, которого мне представили как доктора Леона Тарбелла. 'Специалист по документам' был единственным членом команды корабля, с которым я не был прежде знаком лично или хотя бы понаслышке. Но остальные члены команды обращались с ним на равных, и это придавало ему в моих глазах определенный интерес.
— Как вам здешний интерьер? — приветливо спросил меня Тарбелл, когда мы спускались по деревянной лестнице на нижнюю палубу корабля. Его неуловимый акцент да и все его поведение отличались некой двусмысленностью: несмотря на очевидное дружелюбие, он, казалось, получал удовольствие от томившей меня тревоги.
Тарбелл вытащил из кармана пачку новых бездымных и предположительно 'безопасных для здоровья' сигарет, которые американской табачной промышленности недавно пришлось выпустить на рынок под судебным и политическим давлением блока восточно-азиатских стран, и предложил мне закурить. Я отказался. Закурив, он продолжил:
— Мне все это не по вкусу, я предпочитаю современность. В ней есть минимализм, сила, атлетизм — сексуальность, наконец.
— Некоторые просто назвали бы ее уродливой, — быстро добавил я, не подумав, что Тарбелл может обидеться, но он лишь рассмеялся:
— Это верно! Современный стиль действительно может быть уродлив, — тут его пламенный взгляд стал еще более возбужденным, — уродлив и сексуален!
Вскоре я убедился, что для Тарбелла весь мир людей и вещей делился на две части: 'сексуальные!' объекты, и объекты, «сексуальностью» не обладающие. Несмотря на простоту этой философии, она показалась мне столь же правомерной, как и любая другая, но была, по крайней мере, забавнее прочих, особенно если учесть энергическую комичность, с которой Леон высказывал свои утверждения. Словом, я с удовольствием посмеялся вместе с ним по дороге к моей каюте, немного сбросив владевшее мной напряжение.
Убранство небольшой каюты, предоставленной в мое распоряжение, напомнило фотографии с трансатлантических лайнеров начала двадцатого века. По сравнению с зябкими сорока пятью градусами[1] в коридоре, внутри было тепло. Деревянные стенные панели, небольшая прозрачная секция наружного корпуса корабля в форме иллюминатора, затемнявшаяся по желанию нажатием кнопки, стеклянные абажуры тонкой работы, санитарное оборудование из мрамора и керамики, походившие на настоящий антиквариат, — все это создавало атмосферу гостеприимства и так резко отличалось от высокотехнологичного интерьера носовой части, что я вновь пришел в замешательство.
— Прошлое и будущее бок о бок, — сказал Тарбелл, кивнув. — Можно сказать, что на борту этого судна время не существует. Таков уж Малкольм!
Мысли мои вновь обратились к хозяину корабля.
— Он поправится?
Тарбелл уверенно кивнул:
— Приступы через некоторое время проходят.
— Но что с ним?
— Мне несколько неудобно говорить об этом с вами. Возможно, он сам вам все расскажет. Или, возможно, Лариса. — Хлопнув меня по плечу, Тарбелл демонически ухмыльнулся: — Она положила на вас глаз — счастливчик! Женщина редкой красоты, обаятельная, великолепная — и сексуальная! Думаю, вы присоединитесь к нашей маленькой компании!
Уже уходя, он добавил:
— Вы найдете в каюте все, что вам нужно, включая чистую одежду. Обедаем мы в носовой палубе, начало через полчаса. Малкольм сказал, что вы любите водку — приходите, я поделюсь с вами своим личным запасом!
Было ясно, что эти люди знали обо мне почти все, начиная с размера и предпочитаемого мной стиля одежды (в шкафу не было ни одной вещи, которую я не мог или не захотел бы надеть), до выбора спиртного. Способ, которым они получили эти сведения, занимал меня не больше чем примерная стоимость постройки корабля, на борту которого мы находились. Отец Малкольма и Ларисы, Стивен Трессальян, создатель спутниковой системы, преобразовавшей современный Интернет, был одним из богатейших людей мира. А еще он был лидером и вдохновителем группы информационных технократов, которые в ходе кризиса 2007 года объединили свои личные и корпоративные фонды, чтобы гарантировать платежеспособность американского правительства, подобно тому, как это сделали Дж. П. Морган и его партнеры столетием раньше. Чтобы не допустить контроля Вашингтона над экономикой и информацией Трессальян и его союзники использовали этот факт как дубинку, нанеся смертельный удар и так уже изрядно пострадавшей концепции приватности, или неприкосновенности личной жизни.
Наследники информационного магната обладали, таким образом, практически неограниченными ресурсами, но это не помогло ответить ни на один из вопросов, крутившихся в моей голове, пока я умывался и переодевался к обеду: чем на самом деле заняты эти люди и почему они, как сказала мне Лариса, решили, что нуждаются во мне?
Через двадцать минут я уже направлялся в носовой отсек, намереваясь на этот раз получить вразумительные ответы.
Глава 13
Стол для совещаний на нижней палубе носового отсека был накрыт изысканной скатертью и сервирован фарфоровой посудой, серебряными приборами и свечами. Пространство за иллюминаторами окрасилось в густые сине-черные тона, а это означало, что мы, оставив позади прибрежный мусор, повернули к востоку, в открытую Атлантику. Мощные прожекторы корабля вонзали в эти легендарные глубины столбы света, но, восхищаясь окружавшей нас красотой, я не мог отделаться от ощущения, что в этой красоте есть нечто необычное, странное, даже пугающее. Я попытался объяснить это ощущение тем, что нахожусь в непривычном месте — и вдруг понял, что на самом деле меня поразило полное отсутствие за бортом признаков жизни.
Тарбелл уже стоял у стола вместе с Куперманами. Я совершенно не представлял себе, кто и где готовил эту еду, но аппетитнейшие запахи, наполнявшие помещение, говорили сами за себя. Тарбелл предложил мне рюмку водки (какой-то неизвестной мне русской марки) из личных запасов, а Эли Куперман тут же спросил:
— Вы ведь любите жареного барашка, доктор Вулф? С кровью, верно? Он будет готов через несколько минут.
— У нас обычно нет времени как следует поесть днем, — добавил Иона Куперман, направляясь к небольшой двери, ведущей на камбуз, где у кухонной плиты сосредоточенно колдовал Жюльен Фуше, — поэтому мы стараемся сделать ужин как можно более изысканным.
Элегантные фарфор и столовое серебро были, несомненно, старинной работы.
— Полагаю, что вам это удалось, — только и смог сказать я, отхлебнув предложенной Тарбеллом водки и пытаясь привести мысли в порядок: ведь с этого самого места я только что следил за кипением битвы, — и продолжил, — чем же вы все так заняты днем, когда не штурмуете тюрьмы? Я был бы благодарен за объяснение.
— Штурм не был запланирован! — почти прокричал Фуше с камбуза. — Личный проектец
— Да ладно тебе, Жюльен, — откликнулся Эли. — Этот проект ничуть не хуже других. Ты же видел статистику: со времен экономического краха увлечение азартными играми превратилось в настоящую эпидемию, и я не мог допустить, чтобы какие-то байки, совершенно абсурдные с точки зрения антропологии, подвели под это рациональную базу. Если б мы смогли подбросить туда наши доказательства…
— 'Подбросить'? — перебил я его с изумлением. — То есть вы ничего оттуда не крали?
Иона Куперман послал мне доброжелательный взгляд.
— Надо сказать, доктор Вулф, что в том захоронении абсолютно нечего было красть.
— Можно просто Гидеон.
— С удовольствием, Гидеон. Вы, должно быть, знаете, что индейские племена, называющие себя 'коренными американцами', на самом деле не были первыми обитателями этого континента. Об этом известно уже давно. Однако многие племена постарались скрыть или уничтожить все, что могло бы свидетельствовать истинность этого вывода. Они боялись — и у них были для этого основания — что если они предстанут обычными завоевателями, занявшими место своих предшественников, то потеряют эмоциональное и историческое оправдание многим своим сомнительным занятиям, — например, появлению целого поколения азартных игроков, не вылезающих из казино.
— Захоронение во Флориде исследовала группа из Гарварда, — продолжил Эли, — и мы с Ионой попытались
Эли вдруг умолк, услышав звуки колес кресла Малкольма Трессальяна на центральной палубе уровнем выше. Я понял, что все собравшиеся внизу беспокоятся за здоровье своего предводителя. Напряжение исчезло с их лиц, когда он подал голос:
— Ну какой же ужин без профессиональной дискуссии из-за разницы во взглядах! Хотя, доктор Вулф, вскоре вы поймете, что по вечерам эти споры приобретают порой весьма личный характер.
Медленные, тяжелые шаги Трессальяна по металлическим ступеням означали, что он спускается на костылях, и когда он наконец предстал перед нами, в его голубых глазах не было и следа прежних мук. За спиной Трессальяна я увидел полковника Слейтона, готового, если потребуется, немедленно прийти ему на помощь, и Ларису, выглядевшую после тяжелого боя с силами правопорядка еще привлекательней.
— Ну, джентльмены, кого мы сегодня бьем? — продолжал Трессальян. Я обратил внимание на то, что никому и в голову не пришло осведомиться о том, как он себя чувствует, раз он оправился от жестокого приступа, истерзавшего его голову, а затем и тело. Я решил вести себя так же, припомнив слова Тарбелла о том, что эти припадки случались довольно регулярно, и допустив, что Малкольм, как и в тот первый раз, когда я увидел его выбирающимся из кресла, вовсе не жаждал помощи и сострадания.
