он… быр-быр-быр… порочил честь и достоинство работников обеспечения гражданского правопорядка. В скобках – патруля. Тут делаем прочерк… быр-быр-быр… И на основании статьи девятой закона о ЧеПэ, мною, следователем-экзекутором Прибытковского КоМЧеЭс Манюниным Михаилом Евгеньевичем, Паслёнов Сергей Иванович приговаривается…
Тут следователь сделал паузу и посмотрел на Серёгу внимательно. Серёга, понимая, что решается что-то для него важное, замер.
– Приговаривается к ликвидации.
Серёга захлопал глазами, а следователь, наоборот, зажмурился и улыбнулся до ушей.
– Что, зассал, Паслёнов?! А не надо было с патрулем оговариваться! А мы тебя просто – чик! На основании статьи девятой. А? Паслёнов-Маслёнов… Понимаешь теперь? Чик – и нету! Отрезали – и не вырастет!
– Меня мать искать будет…
– Встать! – заорал вдруг следователь, ударив ладонью по столу. – Встать, смирно, мать твою! При чтении приговора! Руки за спину!
Серёга встал.
– Паслёнова Сергея Ивановича… приговорить… к трем месяцам общественных ликвидационных работ! Всё! В последний раз, Паслёнов, у меня! Блядь, еще увижу здесь – тогда точно мамка не найдет! Понял?! А пока – лопату тебе в руки, чтобы прочухался! Для начала толчок у нас вымоешь. Ну?!
– Мне бы домой…
– Ты, Паслёнов, я вижу, совсем добра к себе не понимаешь… – сказал следователь с горечью в голосе.
– Понимаю я, чего же…
– Нет, – сказал следователь. – Нет. Не понимаешь ты. Сейчас я тебе доходчиво объясню…
Он встал, обошел стол и направился, вроде бы, к двери, но на полпути подскочил к Серёге и с силой хватил его по голове ладонью – как камнем в ухо попал. Серёга аж задохнулся от боли, дернулся, оступился, упал через табуретку и дополнительно еще приложился затылком о кирпичную стену. В голове его все взболтнулось, словно в курином яйце, закрутилось колёсиком, и Серёге вдруг стало неинтересно жить. Да еще и свет выключили.
– Эй! – сказал кто-то потом в темноте. – Эй, ты живой?
Голос был незнакомый, не как у души. И не как у следователя Манюнина. А как у мамы-Биологини в Серёгином детстве. Серёга даже обрадовался, что мама его, наконец, нашла.
– Представляешь, этот кержаковский зять меня увез, – попытался сказать Серёга, и удивился, что у него еле ворочается язык, и изо рта, похоже, натекло слюней. И еще он, кажется, лежит на полу, лицом вниз. Разом заболела голова, ухо, зубы и даже живот. Серёга потрогал голову и нащупал что-то неродное вместо уха – что-то горячее и распухшее.
Серёга поднатужился и вспомнил, что попал в город, что его побили и приговорили к ликвидации. И что до ночи он домой уже не успеет. Сейчас он – снова в той кладовке с железной дверью и бетонным полом. Дверь, небось, опять заперта. Но лампочка горит, и то хорошо.
– Эй, – позвал опять голос. – Тебя почему взяли?
Взяли? Куда взяли? В город? Его привез кержаковский зять. А вот – почему…
– Картошка, – вспомнил Серёга. – Я картошку… Чтобы продать…
– Уже за картошку хватают, мобилы дерьмовые! – возмутился голос. – Без лицензии торговал, что ли?
Нет, это не мама-Биологиня. Она никогда так не скажет – 'дерьмовые'. Она говорит – 'навозные'. И что такое 'мобилы'?
Серёга осторожно повернул голову, в шее заскрипело и даже хрустнуло. Голова слегка закружилась.
Комната, дверь, решетка, кусок коридора, еще решетка, комната напротив. У двери на коленях стоит девчонка, держится за железные прутья двери. Тоже заперта. Руки тонкие, а пальцы – словно она в снежки играла и замерзла, такие красные. Лицо у девчонки бледное, волосы темные и спутанные, в них рыжие пряди. Кто-то от жизни седеет, а эта, похоже, рыжеет. Одежда ее тоже черная, свитер и все такое. Но – девчонка!
Серёга, вообще-то, девчонок видел пару раз, в соседней деревне. Он сидел у причала, девки проходили мимо вдвоем и смеялись. Те были в юбках, а эта – в штанах. Другой раз он шел по полю, а девчонка проехала мимо на велосипеде. Она так крутила педали, и у нее были такие красивые босые ноги, что Серёга даже споткнулся и подвернул щиколотку. У этой девчонки ноги были не босые, а в желтых коротких сапогах на шнуровке.
– А меня за комендантский час схватили, суки, – сказала девчонка.
Суки – это собаки. Её покусали собаки? Однажды Лысенко тоже схватил Серёгу зубами за пальцы, было больно.
– Ты, того… на цементе не лежи. Простудишь себе все, – посоветовала девчонка. – Тут в камере ночью страсть как холодно. Я-то уж знаю, я залётная, у меня залётов полный чемодан.
Чемодан, значит, у нее… А у Серёги мешки. Картошка, небось, пропала с концами.
Серёга попытался сесть. В голове снова так все повернулось, что Серёга аж охнул и замычал от боли.
– Лежи, лежи! – заспешила девчонка. Она вдруг принялась стаскивать с себя свитер – через голову, путаясь в рукавах. Под свитером обнаружилась желтая в полоску майка. – На, держи, подстели под себя. Давай держи, кидаю!
Свитер черной курицей перелетел через коридор. Серёга подполз на четвереньках к двери, зацепил свитер и втянул его в свою камеру. Свитер был мягкий, грязный, и пах городом и дымом.
– Они всегда бьют, – сказала девчонка, глядя, как Серёга устраивается. – Иначе им служба не в зачет. Это еще что! В Привокзальном отделении могут конец сигаретой прижечь! Просто ни за фиг! Бывали случаи.
Серёга сел к стене боком, прислонился тем плечом, которое не болело, упер в холодную штукатурку лоб и закрыл глаза. Сейчас же под веками набухли слезы. Такая досада, цыган – а плачет.
– Ты посиди, просто посиди, – говорила девчонка, и Серёга был благодарен ей и судьбе за то, что хоть не один тут. – Ты посиди, а я тебе спою, хочешь? Сама сочинила. Хочешь?
Серёга не знал, хочет ли он. Он лишь вздохнул и шмыгнул носом, что и было принято за согласие.
– Эй-эй, мой друг, – вполголоса начала девчонка, а Серёга тут подумал, что у него ведь никогда не было друзей. И не будет, понятно, если ото всего в сарай прятаться…
