Голос у девчонки был – мама моя! Хрипловатый, но сильный, громкий такой, в нем одновременно мешались и отчаяние, и надежда на что-то. Серёга в жизни не слышал подобных песен – мамкины колыбельные и пара застольных были не в счет. А тут – даже боль в голове отступила и съежилась.
Это было уже очень громко. По коридору прибежал-притопал кто-то в оранжевой куртке, за ним – еще один или двое, все они кричали, требовали что-то заткнуть, били по железной двери палками. Серёга из-за их спин видел, как девчонка, отпрыгнув от решетки, прижалась спиной к дальней стене, напружинилась, как перед прыжком, но петь не прекратила. Ага, такая прекратит, как же!
Вообще-то, тут стало не до смеха. Оранжевые куртки, наконец, справились с замком и ввалились в камеру, песня захлебнулась визгом и хрипом, девчонку кинули под ноги и стали придавливать палками к полу. Серёге тут стало страшно, так страшно, как будто убивали его самого. Он вскочил, мотнулся от стены к двери, схватился за железные прутья, повис на них, и закричал, тряся решетку:
– Эй, эй! Это я! Это я здесь! Я нерусский! Цыган! Эй, вы! Это я! Я здесь, сзади! Нерусский!
Все как-то затихли, только слышалось хриплое дыхание и шарканье сапог по цементному полу. Давешний незлой парень в очках медленно повернул голову и посмотрел на Серёгу пристальным, каким-то совершенно волчьим взглядом. Потом он что-то сказал сквозь зубы, но Серёга не понял ни слова.
– Это я пел, – сказал Серёга, ужасаясь своим словам. – Меня бейте.
И, в доказательство, он затянул как мог громко:
– А мечта не сдаётся! А мечта не смеётся! Эй-эй, друг, а я хочу быть свободным!
Тут произошло что-то непонятное. Девчонка, которую на секунду позабыли душить, закричала, что она – Серёгина дочь. Ну, наверное, умом поехала. Какие же у Серёги могут быть дочери, в семнадцать-то лет?! Ага, такая вот ерунда – родная дочь Серёгина, из управления политики, требует позвонить-позвать отца, и прочие всякие глупости. Зачем звать Серёгу, когда вот же он – в камере напротив, и уже дверь к нему отпирают?
Очкастый парень вынул из замочной скважины ключ, отступил на шаг и с силой ударил по двери ногой. Серёга не успел отскочить, дверь шибанула его по локтю и груди, опрокинула на спину – больно, словно лошадь лягнула. Хорошо хоть, что голова пришлась точнёхонько по девчонкиному свитеру, спасибо ей. Очкастый парень навис над Серёгой, нагнулся близко и опять пообещал что-то совершенно невнятное и злое – Серёга таких слов в жизни не слышал, потому и не понял, что именно. Но бить его больше не стали. Опять заперли дверь и ушли. И девчонку увели.
Серёга, на всякий случай, не стал вставать с пола, только отполз боком к стене. Чтобы ничего больше городского не видеть, он накрыл лицо черным девчонкиным свитером, спрятал ладони между коленями и стал мысленно разговаривать с Лысенкой, представляя, что собака сидит рядом и слушает. А уж что Лысенко всё понимает – это даже сомневаться не приходится. Дурак-дурак, а понимает всё. Серёга рассказал ему о будущем лете, о том, что он никогда больше не будет ругать Лысенко за то, что тот гоняется с лаем за воронами, рассказал о девчонке, о песне, и даже о том, что девчонка – Серёгина родная дочь. Вот так вот, Трофим Денисович, отца у него нет, а дочь уже имеется. Такие интересные чудеса.
Загремела дверь, зашаркали сапоги, и свитер сдернули с лица – пришел какой-то мрачный взрослый человек в фуражке, и приказал Серёге выходить и следовать за ним. Очкастый парень топтался с ключами в коридоре, вид у него был странный, неуверенный какой-то. Серёге он сказал – 'Привет, Паслёнов!' и даже криво улыбнулся, а человеку в фуражке, казалось, готов был чуть ли не поклониться. Парень пристроился за Серёгой, и всю дорогу до кабинета следователя Манюнина подталкивал Серёгу в спину, но осторожно, одним или двумя пальцами. В кабинете следователя обнаружилась девчонка – она сидела за столом, бумаги следователя валялись на полу, а сам Манюнин подбирал их по одной, сидя на корточках. Лысина его была красная и потная.
Новый человек бросил девчонке свитер и приказал:
– Оденься, Евгения.
Голос у него был глухой и очень спокойный, если не сказать – безжизненный. А следователю Манюнину человек сказал:
– Чтобы всё похерить. Или – вы меня знаете.
– Конечно, конечно, господин Серёгин, – быстро ответил следователь. – Мы ничего, ничего. Я пэ-э-э… прослежу.
Господин Серёгин поправил фуражку, помедлил, а потом спросил, глядя на портрет старика на стене:
– Вы из какой деревни, Паслёнов? Давайте, уезжайте к себе, нечего вам тут околачиваться…
И пошел к двери. Девчонка – Евгения, да? – соскочила со стула и крикнула:
– Херачки тебе! Никуда он не уедет!
– Евгения! – резко сказал господин Серёгин. – За мной идти!
Девчонка вывернулась из-за стола, подхватила Серёгу под руку и потащила к двери. Следователю Манюнину она сказала на прощание:
– Лизни меня в жопу, старичок, понял?
Следователь только улыбнулся, как кот, и прикрыл на секунду глаза.
Глава 3.
На темной улице тоже много чего произошло – махом, в одну минуту. Евгения и ее отец, первым делом, поругались, быстро и зло. Сказано было немного, только какие-то отдельные слова, словно обмен пощечинами – Ты! – А что?! Не твоя забота! – Да как ты?! Твою мать! – Не смей маму! Гадина! – Ах, ты, сучка! Сюда! Стоять! – и господин Серёгин ухватил Евгению левой рукой сзади за шею, и сильно, видать, надавил – девчонка согнулась и даже тоненько замычала от боли. В стоящей у края дороги машине вспыхнул желтый свет и водитель в оранжевой куртке завозился, вылезая, всегда готовый подсобить начальнику мучить собственную дочь. Серёга, не зная толком, что делать – ведь не будешь же драться с двумя взрослыми мужиками – взмахнул вполне бестолково рукой, но получилось все как нельзя лучше: от этого неловкого его движения господин Серёгин дернул головой, отстраняясь, и его фуражка немедленно свалилась и упала Евгении под ноги. Пинок желтого ботинка – и фуражка отлетает далеко в сторону,
