Ночи в цирке

Зато Уолсера трясло, словно лиственницу, потому что эта музыка была для него как выплывший из провала памяти сон. Когда он увидел на опушке дом, на крыше которого замерли от удовольствия тигры, это зрелище оказалось для него настолько сложным, что поначалу он не мог его понять и немного придержал оленя, в то время как все напряженное и любопытствующее племя ринулось вперед.

Шаман же почуял недоброе. Он привык сначала видеть сам или пророчествовать и убеждать других, что они видели то же самое, что и он; но теперь все видели с ним одновременно. Это показалось ему странным. Рояль, чьи хорошо темперированные гаммы резали ему слух, пришел из чьего-то чужого сна, не из его собственного и не из тех, что он знал. Если рояль был порождением сна Уолсера, значит, Уолсер ушел по пути, ведущему к полному познанию шаманского мастерства, гораздо дальше, чем шаман мог подумать. Стоящий перед ними дом, доносящееся оттуда пение, дремлющие тигры на крыше, странного вида кучка круглоглазых созданий, появившихся со стороны реки с кусками льда с замороженной в них рыбой, – все это привело шамана в замешательство. Земля уходила у него из-под ног.

С появлением круглоглазых Уолсеру почудилось, что необычно ранняя оттепель растопила его мозг; не зная, что думать, не зная даже, как думать, он пришпорил оленя, чтобы рассмотреть их получше.

– Джек! Джек!

С таким же успехом она могла бы изображать голосом удары топора по дереву, настолько мало смысла имели для него эти звуки. Музыка резко оборвалась; во внезапно наступившей тишине громко и отчетливо разнеслось:

– Джек Уолсер!

Его имя в устах крылатого создания. Знамение! Но для полной убедительности шаману было этого мало. Он привык к общению с необычными воображаемыми существами, крылатыми и бескрылыми, с головой медведя и ногами лося, с туловищем рыбы и хвостом орла, но эта, со своими золотистыми волосами, мохнатыми ногами и оперением, своей яркостью напомнившим ему лоскутное одеяло, была настроена явно враждебно. Пусть ей знакомо имя его ученика, и все равно, как он сообразил, она занималась каким-то мистическим шантажом. И к тому же ее показушные крылья так и не выполнили своей функции; с мокрым стуком они просто бросили ее в сугроб. Ох уж эта некомпетентность призраков! И она еще вот-вот спустит на них разъяренных тигров!

Шаман торопливо заколотил на своем бубне колдовскую защиту, а все племя, дико вопя от ужаса, разочарования и гнева, разбежалось во все стороны. Уолсер, во власти экстатического припадка, вроде тех, в которые вводил себя шаман, попробовал остановить безудержный гон своего оленя, но безуспешно: тот промчался без остановок до самой деревни, где стряхнул седока на снег, глубоко и с облегчением вздохнул и принялся жевать лишайник. Отплевываясь и хихикая, Уолсер катался по снегу. Он схватил свою отделанную кроличьей шкуркой колотушку и с ее помощью извлек из бубна гимн радости.

– Я ее видел раньше! – выкрикнул он шаману, когда тот наконец до него добрался. – Я ее хорошо знаю!

Шаман подумал, что так оно наверняка и есть, но вряд ли это – хороший знак, потому что его ученик стремительно его нагонял и уже мог самостоятельно выбивать из духов при помощи бубна их тайны.

– Женщина, птица, звезда, – бубнил Уолсер. – Ее зовут…

9

Издали Феверс вполне могла сойти за блондинку, но на корнях ее волосы были уже на дюйм темными, потемнели и крылья, потому что она линяла. В саквояже у Лиззи когда-то лежала бутылочка с перекисью водорода для обработки одной растительности и пузырек лиловых чернил – для другой: элементарная домашняя магия! – но саквояж пропал, безвозвратно исчез в катастрофе, и с каждым днем тропическая птица все больше становилась похожей на лондонского воробья – с него, собственно, и началась ее жизнь, – будто постепенно прекращалось действие какого-то заклинания. Феверс мрачнела и раздражалась, разглядывая себя в найденном у старика засиженном мухами осколке зеркала, используя который Лиззи доводила его седую гриву до подобающей положению Маэстро длины.

– Ну вот! Посмотри, какой милашка получился.

История старика была проста. Ему было уже за сорок, когда его хитростью вытянули с весьма неплохой должности учителя музыки в новгородской школе для девочек, под обещания продажного городского головы Р., который положил себе в карман кругленькую сумму из средств, выделенных государством на организацию Забайкальской консерватории. «Что? – осторожно спросил музыкант. – Учить гаммам белых медведей и распевать „соль-фа' воронам и ныркам?» – «Да нет же, нет! – заверил его городской голова, подливая водку. – Малолетние дочери торговцев мехами, чиновников, служащих железнодорожной станции, телеграфистов и путевых обходчиков будут так и виться вокруг консерватории, а сколько нераскрытых талантов среди детей сибирских крестьян!» Водка помогла городскому голове набросать живые и неопровержимые картины пренебрежения местными музыкальными талантами. Идеализм Маэстро возгорелся ярким пламенем возле теплой печки в далеком Новгороде.

Но у Маэстро не было элементарного понимания того, что он сделан совсем из другого теста, чем первопроходцы, ни того, что как только городской голова получит свои, собственно, уже украденные деньги, он тут же о нем забудет. Не имея денег на дорогу обратно, Маэстро вскоре оказался в этом доме (за сотни миль от ближайшего города), переданном ему для «Забайкальской консерватории», – со своим роялем, цилиндром и вывеской, которые будут постоянно напоминать ему о том, кем он когда-то был. Ко времени их появления Маэстро пребывал в глубочайшем отчаянии.

– Он словно нашел свою давно потерянную дочь. – сказала Лиззи. – Как в одной комедии Шекспира. Нашел сразу двух дочерей. Счастливый конец в квадрате. Послушай-ка их!

Маэстро с Принцессой репетировали в четыре руки, а Миньона, нахмурившись, изучала теорию контрапункта: Маэстро обнаружил в ней недюжинный талант к композиции.

Наблюдая за кипящей в кастрюле рыбой, Феверс ворчала, что рада тому, что хоть кто-то среди них счастлив. Ее крыло, еще раз сломанное при ее последней попытке взлететь, было тщательно перевязано найденной у Маэстро рыболовной леской, и Лиззи предписала ей покой. Покой, хорошее питание и снова покой. Она не обращала ни малейшего внимания на протесты своей приемной дочери и ее призывы к немедленному походу во имя спасения молодого американца.

– По-моему, ему там совсем неплохо. Я заметила, что на нем местная одежда.

– Но не прошло еще и недели, как нас разнесло в разные стороны!.. За неделю нельзя стать местным!

– Не уверена, что с тех пор как мы его потеряли, прошла всего неделя, – сказала Лиззи. – Ты заметила его длинную бороду?

– Заметила, – неуверенно согласилась Феверс. – То есть ты хочешь сказать, что неизвестно, сколько прошло времени…

Лиззи обернулась к ней с таким серьезным и торжественным видом, какому позавидовал бы и сам шаман.

Что-то происходит. Что-то, чего нам не нужно, милочка. Не забывай, что мы потеряли часы; а у Сатурна, Отца времени, детей много. Наверняка эту глушь унаследовал кто-то из его внебрачных отпрысков, потому что, судя по бороде мистера Уолсера и той сноровке, с которой он ехал на олене, время шло – или все еще идет для этих лесных обитателей – невероятно быстро. Возможно. – задумчиво произнесла она, – их время подходит к концу.

Эти слова не произвели на Феверс особого впечатления. Она зачерпнула ложкой уху, попробовала, сморщилась, порылась в буфете Маэстро и не нашла там соли. Последняя капля. Кастрюля еды. а есть нечего. Если бы не ее гордость, она бы сломалась.

Страдания Феверс усиливало то, что молодой американец, которого она так полюбила, был совсем рядом, и все же – очень и очень далеко, осиливало, но не было причиной. У ее подавленности были другие причины. Ужасала ли ее стремительность, с которой она утрачивала свой внешний облик? Не в этом ли дело? Ей было стыдно признаться, но глядя на себя в зеркало и замечая, как блекнут краски ее некогда великолепного оперения, она чувствовала, что ее сердце вот-вот разорвется. И это было еще не все. Она поняла, что на пути, приведшем ее в этот край, она растеряла какую-то жизненно важную частицу самой себя. Когда она лишилась своего стилета в студеном дворце Великого князя, она потеряла часть ощущения своего великолепия, до тех пор поддерживающего ее в жизни. Что еще случилось с тех пор, как исчезло