– Итак, я слушаю.
– Леди Рэдсток, – робко начала она так, что он едва мог расслышать ее, – рассказывала мне, что… п- прекрасная леди Чатхэм была… вашим… очень близким… другом.
Герцог удивился. Он услышал от княжны совсем не то, чего ждал, и ничего не понимал.
Он не перебивал ее, и она продолжила:
– Я думаю, что леди Рэдсток хотела сказать, что леди Чатхэм была… больше чем д-друг… и, насколько я знаю из прочитанного и услышанного мною, мужчинам… нужна… женщина, и я подумала… возможно… если я займу ее место… это избавит меня от… большей части… долга вам.
Герцог был совершенно ошеломлен.
Он ожидал от княжны всего что угодно, но только не этого.
И тем не менее мысль ее была ясна: ей нечего предложить ему, кроме своего тела.
Если учесть, что он был англичанином, которых она так невзлюбила, да ее гордую натуру, то степень ее жертвенности просто потрясала.
Герцогу даже показалось, что он, возможно, неверно ее понял.
Они оба молчали, она подняла голову, вопросительно уставившись на герцога, и на ее лице выделялись одни огромные испуганные глаза.
– Вы… шокированы… – сказала она тем же тихим неуверенным голосом, – но у меня… нет ничего взамен.
Ничего, кроме, подумал герцог, красоты, ошеломляющей любого мужчину, невинной и нетронутой красоты еще не пробужденной.
Милица была воистину уникальным экземпляром в этом современном мире, в котором эмансипированные женщины с легкостью использовали силу своих чар и прелестей для достижения любых прихотей.
Она была точно инопланетянка, попавшая в совершенно другой, неведомый мир, который в ее отсутствие пережил переход от одной системы моральных принципов и идеалов в другую.
Княжна на стадии этих преобразований оставалась сама собой, изысканной, прекрасной и чистой, как та греческая статуя, которую, надеялся герцог, князь Иван когда-нибудь отыщет для него в Греции.
Она тревожно вглядывалась ему в лицо, словно по его выражению хотела угадать ответ на свое предложение.
Герцог тоже не находил подходящих слов, поэтому поднялся с кресла и подошел к иллюминатору.
Море было еще голубым, хотя окоем уже подернулся туманом, солнце скрывалось, и вскоре должны были опуститься сумерки.
Герцога охватило странное чувство, словно он погрузился в какой-то мифический мир, не имевший ничего общего с его жизнью в последние шесть лет.
Услышанные только что слова княжны заставили его повернуться к Милице, потому что она ждала, затаив дыхание.
Он заговорил с ней в том же сдержанном, спокойном тоне.
– Должен вам сказать – начал он, – что в вашем предложении нет никакой необходимости, мне бы хотелось предоставить вам и вашему отцу все, что вам потребуется, без каких-либо обязательств с вашей стороны.
Милица сделала слабый жест впервые за все время, пока неподвижно и напряженно сидела в кресле, но не сказала ничего.
Герцог продолжил:
– Однако я понимаю и вашу гордость, и ваше чувство долга передо мной, поэтому, конечно, принимаю ваше предложение.
Ему показалось, что она тихо вздохнула, то ли с облегчением, то ли с отчаянием.
Она наконец-то поднялась с места.
– Вы… понимаете, – сказала она, – что я очень… несведуща в таких… вещах и… не знаю, что… делать.
Герцог почувствовал, с каким трудом она выговорила последнее слово. Она отвела от него взгляд и уже разглядывала книги на полках позади него.
Герцог понимал, что вряд ли она видит их, а скорее всего подавляет слезы, пытается внушить себе радость, что настояла на своем и удовлетворила свою гордость.
– Предлагаю вам, – сказал герцог, – предоставить все мне. Не стоит спешить, у нас впереди не только долгое путешествие, но и жизнь в Монте-Карло, где вашему отцу предстоит, несомненно, продолжительное лечение.
Милица склонила голову, и он продолжил:
– А пока я бы хотел, чтобы вы поужинали со мной. Как англичанин я не люблю ужинать один.
– Я… я… сделаю это.
Голос у нее был такой тихий, что он едва ее расслышал.
Словно исчерпав остаток последних сил, она сказала:
