экзотическое переживание. Доктор, пропустив араба в дверь, взял за руку свою подругу, которая тоже пыталась молча выскользнуть из комнаты, сказал бледным хрипловатым голосом:
– Оставайся, зачем тебе уходить.
Она остановилась, посмотрела на него очень вопросительно, после, на араба, который был уже в коридоре, испуганно...
– Я в душ, – сказала она.
– Это нелишне, – похвалил ее Доктор. Он любил черный юмор, любил скабрезные шутки, но сейчас было не смешно. Они оба понимали, что не сходить ей сейчас в душ, не почистить зубы – это было уже как- то немного слишком... «Грл-грл-грл», – раздавался из-за стенки звук горлового полоскания. Доктор думал о том, что мирамистин тут оказался бы нелишним. А потом он обладал ею, прислушиваясь к своим ощущениям, и отследил такую вещь: она была ему в эти моменты скучна как обычная чужая женщина. При том что она очень старалась, она думала, что вопрос решен и недоразумение улажено. Она улыбалась – правда, немного грустно. И виновато, и задумчиво смотрела ему в глаза. Доктор сперва думал, что в жизни всякое бывает, что не первый раз у них такое, ну, почти такое, с Танькой, что не раз уж она уходила к чужим самцам, а в первый раз это еще в школе было, когда он совсем было сошел с рельсов, перед самыми выпускными экзаменами... Все это было, и не раз, но он все схавал, жизнь есть жизнь. Можно было каждый раз выбирать что хочешь! И он после пыток, которые проходили у него в голове, выбирал все-таки веселую красивую жизнь и все ее радости, из которых главная была – трахать девицу, от которой у тебя текут слюни, а не наличие себя на земле в виде несвежего подтухающего мяса с перемещением в дешевую гробовую тесноту и одинокую кладбищенскую сырость. Вот и на этот бы раз так... Но тут он вспомнил, что у араба хер длиннее. Араба он причем отпустил. «На него за что ж обижаться, пусть себе идет», – думал он, глядя на ее свежий теплый еще труп в ту минуту, когда он кончил ее душить. Но вскоре он спохватился, ему как-то сразу стало все в жизни непонятно – и он кинулся делать ей искусственное дыхание. Как их учили в школе на каких-то уроках. И как они после уроков играли в это самое искусственное дыхание. И вон его ей стал делать... Не понимая простой вещи: уже проступили трупные пятна, то есть поезд уже ушел. Его воздух, который вкачивал ей в легкие, с тихим хрипом шел у нее по хладеющей гортани и, еще немного теплый, выходил наружу. Глаза ее закатились и слегка уже остекленели. Он как-то отстраненно еще размышлял о цветовой гамме: цвет лица удушенной девушки – это цвет свежих фиалок, цвет трупных пятен... Красота и смерть, и расставание, и бесконечность, и одиночество. «И верность: теперь ее уже никто не будет ебать, – подумал Доктор. – Ну разве что какой маньяк в морге...»
И он тогда, в общем, сел.
А потом вышел. И жизнь его снова изменилась разительно, – в который раз уже.
Он вышел, и ему часто после то все вспоминалось. Классический тюремный запах дешевизны повсюду. Кирза, мерзость, несвежесть, затхлость, осевший зловонный никотин. Тяжелая накуренность в камерах...
Тюрьма в целом не выглядела преисподней, она даже немного напоминала институтские поездки на картошку куда-нибудь в разоренный колхоз. Те же линялые мрачные телогрейки, те же сапоги, те же серые рваные простыни, тот же скупой бледный суп, нищета, вонючие дешевые сигареты, то же отсутствие горячей воды, а что касается сортира, то тюремное очко – это даже шаг вперед от деревенского деревянного скворечника, открытого всем ветрам и, что самое увлекательное – морозам.
И никакого уединения. Днем и ночью вокруг чужие люди... Иные были чисто бомжи. Немало там и таких ребят, что роятся у пивных ларьков с пол-литровыми стеклянными банками, похмеляются. Были типичные мрачные какие-нибудь сантехники. Загнанные колхозные трактористы. Люди с обидами, со шрамами, с наколками, со следами порока, с испитыми, несвежими лицами.
А сколько там было вокруг безумных! Может, больше, чем на воле. Самый первый из сумасшедших, кого он там встретил, был убийцей. Он часто принимался рассказывать свою историю: «А только он остановился, тут я его топориком – у меня топор был туристический, знаете, с резиновой ручкой? Бью я топором, а тот рукой прикрылся, а у него часы были, на одной руке механические, а на другой электронные, которые кукарекают там и время показывают. Ну, я по механическим как дал, и они пополам, и руку вдобавок еще прорубил. И тут мужик пошел в отмах. Если б он не пошел в отмах, вот, не защищался самообороной, он бы живой остался! Я б просто не стал его добивать уже. Не столько бы злой был. А просто он отбиваться начал, и я прям озверел. Просто ненавижу, когда идут в отмах, чувствую, что я его уже... забью. И все равно они идут в отмах, меня это прям бесит уже. Так я топором. После он от середины площадки побежал дальше, где гаражи, и электрическая будка, и забор. Там тупик! Он туда забегает, видит, что тупик, но не успевает повернуться – и я ему ка-ак дал со всей злости – и череп расколол. Я ему голову прорубил насквозь, она треснула, только кожа стягивает, а больше ничего не держало. Врачи потом говорили, если б кожи не было, прям разлетелся бы череп вдребезги. Мужик упал, он хрипел... Он от крови начал захлебываться, уже все, „х-х-х“, – имитирует он, – и меня прямо взбесило это, его хрип. И я его еще... и обухом, и острием... У него всего там рубленых ран, как в деле написано, 17 только на голове и еще 17 ран на теле. Он лежит, и я просто обыскал его. У него документы были – паспорт, военный билет, пропуск, где он охранял, с какого-то, видать, завода, и деньги. И я еще по глупости – пьяный! – поглумился над ним. Снял брюки и ботинки, чтоб он вообще голый валялся, трусы, правда, оставил – с понтом в трусах из дому убежал, чтоб подумали, что это его как будто дома так потяпали. Смешно, да? А мой дружок один знал про это. Мы с ним вина купили и жрачки, денег же у мужика было 300 с чем-то рублей, мы ж карманы обшарили. Где сход Волги с Окой, там есть остров. Мы на него на лодке переплыли и напились там. Подельник мне кричит: „Я тебя сдам!“ А у меня первая мысль: „Убрать“. Достал ножик, на кнопке ножичек, он даже не услышал, как я его расклал, только – чик! – поворачиваюсь – и прям под сердце. Он не успел ни слова мне сказать. Потом взял его, прям с этим ножом, стащил за ноги в воду, и все. Я явку здесь уже сделал. А время прошло, его не нашли. Куда ж его найдут? Которые всякие спасатели там на лодке ездят, нашли, наверно, да подумали, что это бомжа труп...»
Не, когда к таким рассказикам привыкаешь, то и ничего.
И еще кругом висели роскошные плакатики: «Запомни сам, скажи другому: дорога к куму – дорога к дому», «Чем с ворами чифир пить – жижицу вонючую, лучше в оперчасть вступить – партию могучую», «Отсутствие взысканий – не ваша заслуга, а наша недоработка».
Бедность, нищета, из-за этого люди опускаются, много таких, на которых давно все махнули рукой. Они уж все растеряли... Зубной пасты нет у большинства. Некоторые ходят в баню с одной мочалкой, без мыла, – где ж его взять? Туалетной бумаги не хватает, вместо нее тряпочки какие-то. Нанять кого-то отдежурить за тебя по отряду или на хозработах заменить – десять сигарет; постирать белье – пачка «Примы»...
Странно, но еда часто оказывалась съедобной. Перловка со старинной какой-то столовской подливкой, суп из вермишели, щи... Перепадали иногда и котлеты, но это только в больничке. Там даже доставалось масло и молоко. А сладкого не хватало всегда, как в пионерском лагере или в армии. Здоровые мужики мечтали про пряники или серую какую-нибудь халву. И света не хватало, простого солнечного бесплатного света. Всегда были на окнах «реснички» и «намордники», которые застят зекам свет и создают подвальный, сарайный какой-то полумрак даже в полдень, превращают обычную, по сути, комнату в унылую убийственную темницу. Тюремщикам не приходит в голову простая мысль: не они дали людям свет, не им его и отнимать. А из света делать тьму, это кому ж служить? Каким силам? Известно каким... И кто придумал вот так забирать у людей свет? Оказалось – инструкция такая есть...
Ему вспоминались офицерские лица – суровые, неприятные, на которых читалась крайняя развращенность неограниченной властью над людьми. Эти серьезные физиономии, которые корчат люди, вырядившиеся в яркое, в золотое, в мишуру и блестящие штучки, это как бы карнавал и маскарад – но они там без всякого юмора надувают щеки! Хотя это тоже, пожалуй, не зря. Сплошь и рядом тюремщики выглядят странно, у них лица часто не майорские, а как у сантехников на карикатурах... Куда ж тут без формы? Выйди куда в штатском – самого заметут... Мы все привыкли снисходительно смотреть на офицерские красные лица, покрытые треснувшими капиллярами, без раздражения выслушивать типовые шутки пьющих... Что ж зоновским офицерам, разве меньше пить, чем милицейским или армейским? В таежной, глухой зоне среди соответствующей публики долгими зимними вечерами...
Тепло вспоминались прогулочные дворики площадью с однокомнатную квартиру в хрущевке. Дворик сверху покрыт решеткой, а над ней еще крыша от дождя – а то ведь иначе не выгонишь людей на прогулку!
