И вот прогуливаются арестанты, одетые в дешевые черные свои робы, в самодельных фуражках-«пидорках», как у де Голля. Кругом все казенное, унылое, тоскливое, да еще осенью, да на севере, под низким тяжелым небом. Но уж такая у нас родина!
Камеры ему иногда снились.
Камера она и есть камера. Метров семь или восемь квадратных, по размерам она сравнима с железнодорожным купе, и спать тоже приходится в два яруса – ну, только что камера будет раза в полтора длиннее. Для четверых, если в ней жить, – таки мало, тесно... На железной двери изнутри висит самодельный календарик: полоска из линованной тетрадки с числами и раскрашенный шариковой пастой бегунок на нитке. Дизайн разнился от камеры к камере, но смысл повсеместно был один: узники увлеченно следят за ходом времени. Чего-чего, а времени там полно у людей!
И еще – трогательная деталька – на стене над умывальником зеркальце какое-нибудь, выломанное из пластмассовой пудреницы, или просто нищий зеркальный осколочек. Еще из обстановки непременные железные эмалированные кружки, у которых ручки оплетены нитками, чтоб не горячо было хватать. И на полочке на виду какая-нибудь еда: маргарин «Летний», леденцы. И еще какой-нибудь «Поморин».
А ближе к двери – очко, заткнутое специальной тюремной заглушкой – это мешочек с песком на бечевке. Чтоб запах был слабее.
В какой-то из камер встретился ему предмет роскоши: черно-белый телевизор «Юность». Его не с воли передали, а из надзирателей кто-то отдал ненужную вещь.
И такая была еще забавная вещь: местами тюрьма облицована битым кафелем, как у знаменитого Гауди, который целый парк в Барселоне отделал в этой стилистике, нам очень близкой.
Бывали в тех местах и такие смешные вещи, как психологические лаборатории. Там кресла, музыка, золотые рыбки в аквариумах, фотообои, а на них золотая осень. Начальником этой роскоши был майор из бывших школьных учителей, который в тюремщики пошел за квартиру.
Унылая русская нищета особенно удручает в зоне. Нищета да плюс еще неволя. Тут легко приходят тоска, безнадега, мысли о смерти... О том, что точно не выкрутиться, не спастись. О том, что ждать тяжело. Униженному усталому невольнику трудно всерьез думать о возвращении в прошлое, в счастливую, какой она оттуда видится, вольную жизнь...
На воле думают, что тюрьма, армия, психбольница – это такие резервации для аутсайдеров. Лузеров туда убирают – зачем? Чтоб сбить спрос на жизненные блага? Чтоб не портили настроение тем, кому хорошо живется? Вольные воспринимают тюрьму как некий генератор зла. Есть миф, будто люди настолько страшны, что, если их не сажать, не мучить, мир рухнет.
Ну а что, когда сажают алкоголика, который ссыт в подъезде, весь подъезд счастлив. Людям приятно, что у них не нассано. И в чем их упрекнуть? А кто ссал, у того отнимают часть жизни. Это как бы такое временное убийство. Этот hell raiser поживет там вдали, убитый, а после может вернуться.
Много на тюрьме ужасов – так что ж? Наш человек, он избалован впечатлениями, его поди пройми. Все у нас было: и Чикатило, и зарубленные топорами да зарезанные ножом батюшки, и из пушек расстрелянные депутаты, и школьные выпускники, тысячами отправленные на убой в Грозный; русского царя с малыми детьми сначала расстреляли, а после, через 70 лет, похоронили. И это все как-то между делом, не сказать, чтоб страна захлебывалась от эмоций; ну было и было, что ж теперь...
Из самых ярких арестантских развлечений – приезд в тюрьму капелланов, деликатных интеллигентов с испанскими бородками. Они раздавали Евангелия и дорогие подарки – зеленые футболки с душеспасительными призывами. Православные батюшки маек почему-то не привозили ему. Но зато с ними бывали иногда настоящие разговоры – как на воле, на кухне в старые годы... Один такой был о. Михаил. Он любил говорить про судьбы Россiи, тема, что надо, кстати.
– Россiя – на Голгофе! А Европа – это благополучный Иерусалим, там знать не хотят, что происходит на Голгофе. Там распинают! Вся мировая история – это история борьбы Бога и Сатаны, а поле брани – сердце человека; это я Достоевского цитирую. Кто из людей выполняет волю сатаны, кто сопротивляется? Так получилось, Россiя при всей бестолковости, непонятности, безобразности жизни, которая здесь происходит, остается, как ни удивительно, Богоизбранной страной. И это не только мое личное мнение, это убеждение святых отцов!
– Ладно вам, избранной... Избранной для чего? – сомневался Доктор.
– Это избранничество ко спасению. Спасение есть в итоге путь в царство небесное.
– За что же такая честь?
– Думаю, за верность отдельных сынов и дочерей, за их верность до смерти. Взять один только ХХ век: число мучеников, которые в Россiи отдали жизнь за веру, не поддается исчислению. На Западе люди предпочитали приспосабливаться, а у нас – нет, стояли на своем.
Россiя – это не только Голгофа, это еще и место, где постоянно трясет. Тут трудно, тяжело. Конечно, кто-то опускается, начинает пить. Это можно сравнить с зерновым током. Идет обмолот. Это процесс очень жесткий и болезненный, но необходимый.
– Как-то слишком уж сурово идет этот процесс в Россiи. Вы никогда не думали, что это может плохо кончиться? Что все просто грохнется?
– Я уверен: не будет Россiи – и всего остального мира не будет. Россiя – изначально мировой буфер. Начиная с монгольского нашествия, которое она остановила, истекая кровью. И сейчас это буфер между Западом и Востоком. Не будет Россiи – крайности сольются, будет критическая масса, произойдет взрыв, который уничтожит весь мир.
– Ну что ж, прогноз оптимистический. Стало быть, если мы потерпим поражение, рухнем, никто не поставит ногу нам на горло – некому будет.
Но отец Михаил, он не тот был человек, чтоб в таких разговорах шутить. Он вел серьезную беседу:
– Сейчас в Россiи такое время, когда врата в рай и в ад одинаково широко распахнуты. Человеку сейчас очень легко проявить себя, показать таким, какой он есть. На Западе, там от человека не зависит ничего, все регламентировано и расписано. Государство, общество, законы – все человека поправляет, держит в каких-то рамках, ему не остается выбора, он ничего не может сделать, от него почти ничего не зависит. Вы знаете, отчего это коровье бешенство в Европе? Да потому что животные там стоят в бетонных стойлах, их кормят пищей с добавками, они не видят ни зеленой травы, ни солнца – ничего. Именно от этого у них бешенство! Иногда ж надо коров выпускать на луг попастись! И вот сейчас мы подходим к тому порогу, когда все благополучное западное общество оказывается в состоянии этих коров. Вопрос в том, когда именно наступит у них состояние бешенства. Запад мне представляется этаким жирным насыщенным бульоном. Запад говорит про свободу, но это чушь собачья: какая у них там свобода, они же рабы! Единственная свободная страна, которая еще осталась в мире, по моему глубокому убеждению, – это Россiя.
Странно было слышать похвалы самой свободной стране, сидя в тюрьме...
Но настал день, когда специально для Доктора его товарищи наняли, скинувшись, парня из соседнего отряда, и тот на своем аккордеоне сбацал на лермонтовские слова заветную песню: «Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня». Его вызывали на все проводы, когда выпускали кого-то на волю. И тюремщики это понимали, они в эти часы не заходили, не мешали, – даже им ясно было, что не надо такой кайф ломать человеку. Не надо... Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых... Экая славная минута!
Газета
Конечно, был и всегдашний, рабски с чужих образцов скопированный евроремонт, и стервозные секретарши, сексапильные и равнодушные, как недорогие проститутки, и пластиковые загончики для мелких клерков, где стояли маленькие, как в пивной, столики – только не стоячие, а для сидения на кресельце с колесиками. Там, как и в других присутствиях, сидели, ссутулившись, слегка напуганные люди, часто в очках, и тюкали по клавишам целыми днями, помногу куря и часто уходя в буфет пить кофе. А веселее других мест тут было оттого, что здешняя публика одевалась по-простому, почти все в джинсах и майках, или, по сезону, в свитерах, и люди громко орали, если надо было что-то сказать товарищу на другом конце зала, и матерно обкладывали друг друга, причем любя, так, что никто не обижался. Курили они
