никто им не указ, и никому они якобы ничего не должны.
Что же до комсомолок, то они вымолили себе право остаться при дорогой водке; Доктор снисходительно отнесся к их слабости. Жалкие создания, согласные жить без свободы, без выбора, без счастья посылать... (тут Доктор мысленно запнулся и сделал паузу; какой орган ни назови, все вышел бы дешевый каламбур) всякого, кто тебе противен... Пусть хоть сорт водки выберут. Хотя, если всерьез, самый главный свой выбор девки уже сделали. И для этого им понадобилась немалая, видно, отвага. Много, много на свете девиц, которые всему на свете предпочитают плотскую любовь, и разнообразие в ней, и еще чтоб принять алкоголя под музыку – да мало кто в этом признается. И еще меньше таких, которые идут этим вот своим путем, не слушая умных чужих слов.
Выпив так дорогих напитков каждая уже долларов на сорок – пятьдесят, если считать с начала трапезы, девицы взялись за старое:
– А давайте мы приватный танец исполним! Вы же обещали! Вы сказали – попозже. Ну так вот оно уже и настало, то попозже...
– А, это за 200 баксов который танец?
– Ну, такая уж такса здесь.
– Давайте мы лучше вот что. Давайте мы с вами в бартер уйдем.
– Бартер? Это что? Пароход, что ли, такой? Если на пароход, то лучше на «Блок», он тут рядом стоит. Нам там скидку дают за каюту.
– А вы почем возьмете?
– Ну, мы по пятьсот. Если, ладно, двоих, так тогда всего за восемьсот.
– Девки, слушайте меня. Я давно живу на белом свете и довольно наглядно себе представляю, чем девушка может порадовать джентльмена. Сто долларов – больше ваши штучки ну никак не могут стоить.
– Да-а-а, сто; давно уж нет таких цен!
– Ладно-ладно, хватит меня лечить. Ни хера вы такого не умеете, чтоб вам больше платить.
– Ха, откуда вам знать вот так заранее!
– Да ладно; что ж вы, будете горящими факелами, что ли, при этом жонглировать? Или тигру голову в пасть укладывать? В то время как я, хе-хе, пристроюсь с заду... Херня все это. Короче, давайте в бартер спляшем. Сперва вы мне, а после я для вас спляшу. Но сразу предупреждаю: денег – ни рубля не получите. Про двести долларов просто забудьте. Так, чтоб сразу ясность была. Идет?
Девки быстро переглянулись – Доктор только после узнал их план – и согласились. Дождавшись начала новой песни, подруги поднялись с дивана и принялись раскачиваться и крутить круглыми тверденькими – Доктор в ритме их танца уже принялся их щупать – попами, и сняли с себя сперва тонкие маленькие платья, после, само собой, бюстгальтеры и даже, увлекшись, последние остатки нижнего белья, которое было аккуратно уложено на диванчик – как будто танцовщицы уже собирались так по-домашнему, по-простому укладываться на ночь или хотя бы на часик. Раздевшись, они прильнули с боков к Доктору и шевелились под музыку, предъявляя и подставляя ему свои организмы бритыми раскрытыми частями. Если б это были устрицы, то потянули б размер этак на третий-четвертый, автоматически отметил Доктор. «Тугая струя ударила ей – ну там во что-нибудь, какая разница, – и она застонала...» – нечаянно цитировал Доктор расхожий порнотекст, который ему навеяло происходящее. Однако ничего не ударило, а напротив, музыка кончилась, девицы торопливо оделись и чуть не хором потребовали две сотни.
– Какие две?
– Как какие? Мы же тебя предупреждали, что это стоит двести.
– А я вас предупреждал, что не дам ни цента!
– Ничего не знаем! Мы работали и хотим получить свои деньги.
– Неплохую вы себе придумали работу! Сто баксов в пять минут.
– Такой тариф. Плати, и все.
– Идите вы на хуй в хорошем смысле этого слова!
– Ах так? Ну все, мы тогда пойдем жаловаться: вот, не заплатил девушкам. Все, мы пошли. – Они сделали такие лица, с какими провинциальные отличницы шли сдавать завучу лезшего им в глупости одноклассника; да тут и было что-то похожее.
Девки пошли прочь, и видно было, как у сортирных дверей они заговорили с человеком, который по- хозяйски оглядывал зал. Издалека, в темноте, видно было, что он невысок, что у него солидное отвисшее пузо, а когда сверкнул очередной язык пламени, каким подбадривали дежурных танцовщиц на сцене, стало видно, что лицо у человека недоброе, жесткое лицо...
«Вот твари, к какому волкодаву пошли, – подумал Доктор, обозлился и решил девкам не платить ничего уж из принципа, по-любому. Но на всякий случай залез в карман и пощупал бумажник: в бардаке с этим не зевай. Пальпация показала, что денег с собой было тыщи так две – две с половиной».
Лицо, лицо... Я что, его где-то видел, этого типа? Не, не видел. Просто он не то что похож на кого, а так, напоминает, напомнил... Напомнил... Сейчас соображу кого...» – И таки сообразил. А вспомнился ему товарищ молодых лет – Богдан. Только тот был худой, с горящими глазами, да и повыше. Было и еще одно отличие: этот тип себя неплохо вроде чувствовал, а Богдана уж лет десять как схоронили. Вот те месяцы, последние в его жизни, сложились в простой и ясный, как будто придуманный, сюжет. Внезапно в ходе развлечений у Богдана воспалился аппендикс, это все ночью, у кого-то на даче... И страдальца повезли на случайно пойманном грузовике в город, в Склиф. Везли как раненого бойца – в кузове, на голых досках, прикрытых утончившейся от годков и отработанного масла телогрейкой. В Склифе Богдана взрезали, покромсали и зашили – но через неделю он не то что не вышел на волю, а стал натурально помирать. Тогда в их компании это было в диковинку, родные похороны по пальцам пересчитывались, и это всех забирало. Про Богдана говорили подолгу и проникновенно, как прежде про капитализм с социализмом, а после уж более и ни про что. Прониклись не только близкие, но и сам страдалец, – обычно же им врут, и они верят в чудеса, а тут – нет. Он потоньшал, обветшал, обтрепался, нос его торчал среди мертвенно-бледного лица как немой укор нам, здоровым и бодрым молодым ребятам, которые бездарно прикидывались задумчивыми и печальными. Да, понятно, не жилец, но... Одна только Рената рыдала одиноко в коридоре, – она не была допущена к еще живому телу, временный владелец которого, вызвав батюшку, окрестился в самом конце жизненного пути. У Богдана на груди лежали видные отрезки вызывающе дешевого, чтоб не думалось о бренном, гайтана и прицепленный к нему тяжелый православный крест. Нести его оставалось вроде недолго, и больной торопился. Наказав Ренате, с которой он жил во грехе года три, не показываться ему более на глаза, он вызвал почти совсем уж забытую семью, и та со дня на день прилетала из Израиля, волнуясь об одном – застанет ли. Застали, успели, долетели; жена как жена, и маленький сынок, и дочь – чуть все ж постарше, вот будет помощница вдове. Умирающий их принял лежа, благословил, попросил вспоминать о себе... Доктор с друзьями тогда так разволновался, глядя на эту сцену, что ушел в запой, правда, всего на два дня.
«Вот, – думали они тогда, – пьянство, безделье, бабы какие-то, часто испитые, с серой под гримом кожей, хотя и молоденькие, свежие, наивные и грубые тоже мелькали, порнухи кассет сто в коллекции, про деньги только и думал. И вот, пожалуйте, пробил час – и на тебе: лежит, постится, кается, вздыхает, прогоняет блядей, все трогает нательный крестик и жалобно просит арбуза (зимой-то) и Heinecken’а (при советской-то власти). Ему, конечно, этого всего принесли, вспомнив про Пушкина, захотевшего перед смертью морошки, и про Чехова с его предсмертной жаждой шампанского...»
Друзьям с их слезами было как-то неловко, хотелось тогда пить, и веселиться, и вызывать знакомых девушек, и врубать музыку на полную, что они и делали. Это все было не от желания забыть о печалях, выкинуть из головы несчастного товарища и прожечь свою оставшуюся жизнь. Это скорее была форма размышлений о вечном. Вот, дескать, понимаем, как все хрупко, как все кругом бренно, и далее в таком духе. Приблизительно так – тоже помирать будем, и хорошо б успеть спохватиться, и привести себя в приличный вид, и детям сказать что-нибудь возвышенное напоследок... А не поспеешь – и будешь вот так во тьме и грохоте собачиться с блудницами, и думать, да когда ж это кончится, а оно все тянется и тянется, и кажется, что вот так уже год тут сидишь или два, и так и застрянешь тут навеки...
Девки все ближе подходили к столику, подводили своего менеджера. Он чем ближе, тем больше казался похожим на старика Богдана, но и разница с каждым шагом становилась все разительнее. Тот был все же тонкий и как бы воздушный, и казалось, думал о чем-то этаком, нездешнем (правда, честно говоря, только в
