— Бога ради, я ничего не отрицаю! Нечто вроде павильонов я действительно вижу, но есть ли в вышеупомянутых павильонах экспонаты? Это ба-а-льшой вопрос!
— Как вопрос? Позвольте! Мы можем войти в любой павильон. Прошу убедиться. Вот вам и экспонаты.
— Где?
— Да вот же. Стоят. Видите?
— Не вижу. Лошадей действительно вижу, а экспонатов не вижу.
— Так это же и есть экспонаты.
— Лошади? Экспонаты?
— Да, экспонаты.
— Может быть… может быть… У каждого свой взгляд на вещи. По-вашему, пожалуй, этот автомобиль тоже экспонат?
— Экспонат.
— Ах, так… Ну конечно… В таком случае… Не смею сомневаться. Но только не так я представлял себе эту хваленую выставку! Что ж, по-вашему, этот человек с сигарой тоже экспонат?
— Нет, он не экспонат. Он экспонент.
— Ах, простите, простите! Экспонент. Не стану спорить. Значит, автомобиль — экспонат, а господин — экспонент?
— Да.
— Так, так… Выставка, значит? А не будете ли вы добры мне объяснить, что же это у вас здесь натыкано?
— Это показательный огород. Картофель, помидоры.
— Ага! Это, значит, как же — экспонаты или экспоненты?
— Экспонаты.
— И картофель — экспонат, и помидоры — экспонаты? Превосходно! О-ча-ро-ва-тельная выставка! Бла-го-дарю, не ожидал…
— Подождите. Куда же вы уходите? Вы еще не видали и сотой части. Я сейчас вам покажу лесной павильон, мелиорационную систему, показательный колхо… Подождите. Не уходите… Ушел, проклятый!
И напрасно вы будете его удерживать. Скептик непоколебим. Все равно он будет вечером пить чай у знакомой старой генеральши и говорить:
— Понимаете, Глафира Петровна, такое большевики устроили… такое… Построили павильоны. Понаставили лошадей, автомобилей. Понатыкали какие-то подозрительные овощи. Гуляют иностранцы. «Это, говорят, экспоненты, а то, извольте видеть, экспонаты». Прррродают билеты! И уверяют, что это все — Всероссийская сельскохозяйственная выставка! И чего только Европа смотрит? Не понимаю… Ужас-с!
1923
Неисправимый*
— Ну-с, что вы скажете теперь, милостивый государь? — весело воскликнул я, врываясь в затхлый кабинет Тупягина.
— А что такое? — кисло поморщился Тупягин, поджав тонкие лиловые губы.
Я выдержал блестящую паузу и, заранее предвкушая эффектное изумление Тупягина, небрежно бросил:
— Звонкая монета. Выпущена Советским правительством.
— Ерунда! — сказал Тупягин.
— Но сегодняшний номер газеты… На первой странице…
Я ткнул Тупягину газету. Тупягин лениво скользнул глазом по очерченному синим карандашом месту и сказал:
— Брешут! Очки втирают! Погубили Россию, а теперь баки забивают.
— Это кто Россию погубил?
— Большевики ваши погубили. Чувствуют, что их песенка спета, и морочат доверчивых людей. Могу вас уверить, что не пройдет каких-нибудь двух недель, как все ваши совнаркомы полетят кувырком вместе с вашей мифической звонкой монетой!
— Тупягин… Ха-ха… Вы меня просто удивляете! Ведь совершенно то же самое вы утверждали два года назад.
— Я своих мнений не меняю-с! Тогда утверждал и теперь утверждаю. Ваша звонкая монета — брехня.
— Ах, так! А это, по-вашему, тоже брехня?! — воскликнул я, вынимая из кармана новенький двугривенный.
Тупягин вскользь посмотрел на двугривенный, сиявший в моих пальцах, и пожал плечами.
— Обыкновенный николаевский двугривенный… Награбленный большевиками из Монетного двора в семнадцатом году…
— Да, Тупягин, видите: вместо орла — ненавистные вам серп и молот и надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».
— Ерунда! Приклеили!
Я заскрежетал зубами.
— Слушайте, вы, Тупягин! Видите: пятирублевая ассигнация? — Я вытащил из кармана казначейский билет. — Посмотрите на него внимательно. Сейчас мы с вами пойдем в любой магазин, купим четвертку табаку, и я на ваших глазах получу сдачу се-ре-бром!
— Чепуха! Никакой нормальный человек не разменяет вам эту подозрительную советскую бумажку на серебро.
Я почувствовал, что ком подкатил к моему горлу. Я собрал всю свою силу воли и процедил сквозь зубы:
— Тупягин… Какие же деньги в таком случае вы признаете?
— Ро-ма-нов-ски-е! — скрипнул Тупягин. — Ни-ко-ла-ев-ски-е! Это настоящие деньги. Без всяких фиглей-миглей.
— Ах, так, дорогой товарищ Тупягин? — сказал я, ласково улыбаясь. — Очень приятно. А скажите, пожалуйста, что это у вас такое висит в простенке между этими двумя многоуважаемыми окнами?
— Зеркало, — с удивлением сказал Тупягин.
— Зеркало. Но оно мне не нравится.
Непосредственно за этим я взял с письменного стола какую-то бронзовую собаку и бросил ее в зеркало. Осколки брызнули во все стороны. Тупягин окаменел.
— Кроме того, мне не нравится цвет ваших обоев. Но мы это сейчас исправим.
Я взял со стола большую бутылку чернил, и не прошло двух минут, как обои приобрели очень оригинальную и живописную окраску. Затем я выпустил из перины пух, наскоро вспорол перочинным ножом бархатный турецкий диван, сунул в него жалкие остатки стенных часов, выдавил тюбик синдетикона в ночные туфли хозяина и затопил камин обломками какого-то мореного дуба.
— Надеюсь, — ласково сказал я, — что вы не доведете дело до народного суда? Я понимаю, если б это был еще окружной суд, но стоит ли мараться об этот паршивый большевистский судишко! Не правда ли, Тупягин? Лучше я вам просто заплачу пятьсот рублей наличными за организацию уюта в вашей мрачной холостяцкой берлоге — и дело с концом.
— Как угодно, — сухо сказал Тупягин.
— Потрудитесь получить, — сказал я, протягивая Тупягину романовскую пятисотку.
— Вы что, издеваетесь надо мной?
— Какое уж тут может быть издевательство, — грустно сказал я, — умел уют старому холостому
