английской булавкой. Затем он взял из рук Пети флаг, медленно его развернул и склонился над ним.
Можно было подумать, что он плачет. Вдруг он резко выпрямился и крикнул:
— Смир-рно! Равнение на флаг!
Он мог бы и не подавать этой команды. Все солдаты и офицеры, которые в это время оказались вблизи рации, давно уже стояли навытяжку, не сводя глаз с полотнища флага, освещенного фонариком адъютанта.
Тогда генерал порывисто опустился на одно колено и прижал полотнище к губам.
Воздух туго ходил и содрогался от артиллерийской канонады. Где-то далеко мелкой дрожью трясся в темноте двигатель полевой походной электростанции. Огневые отражения выстрелов и разрывов перебегали по тучам. Над западным горизонтом висели люстры осветительных бомб, трассирующие пули рисовали пунктиром контуры длинных арок и каких-то грозных, уходящих в темное небо сводов. То и цело над степью зажигались разноцветные ракеты. Слышался шум ночных бомбардировщиков. Иногда все вокруг озарялось беглым светом разорвавшегося невдалеке снаряда, и, как порванные струны, пели над обрывом осколки. И Пете казалось, что это сама родная советская земля приветствует громом и светом подвиг краснофлотца Лаврова.
Генерал встал с колена, бережно свернул флаг и отдал его адъютанту. Затем он протянул руку и взял Петю за плечо. Мальчик готов был уже броситься к нему на грудь, прижаться к его комбинезону, но генерал продолжал его держать на расстоянии твердо вытянутой руки.
— Подожди, — сказал он. — Лейтенант!..
Но адъютант уже понял. Он сбегал в штабной вагон и вернулся с несгораемой шкатулкой. Он ее отомкнул и посветил внутрь электрическим фонариком. Там блеснули медали. Он выбрал медаль «За боевые заслуги» — крупную, серебряную, на серой ленточке — и с почтительной улыбкой протянул генералу.
— Наденьте на грудь пионера, — сказал генерал.
— Есть, товарищ гвардии генерал-майор! — весело ответил адъютант и, разогнув тугую булавку, пришпилил медаль к старому, рваному полушубку Пети, черному от подземной пыли.
— Фамилия? — коротко спросил генерал, все еще продолжая держать мальчика за плечо на расстоянии вытянутой руки.
— Бачей, товарищ гвардии генерал-майор, — ответил Петя, чувствуя, что не может отвести глаз от медали, которая висела у него на груди.
— Поздравляю с высокой правительственной наградой! — крикнул генерал.
Все спуталось в голове у Пети — слова воинской присяги, пионерский ответ на приветствие, и он, как ему показалось, лихо выкрикнул, а на самом деле пролепетал:
— Товарищ гвардии… Всегда готов служить Советскому Союзу… Большое спасибо… Я оправдаю…
— Славному пионеру боевое гвардейское ура! — еще громче крикнул генерал, вытянулся и приложил руку к козырьку своей помятой, лихо пришлепнутой на затылок фуражки.
И лишь после того, как вокруг грянуло короткое гвардейское «ура», генерал притянул к себе Петю, вытер ему рукавом комбинезона вспотевшее, черное от подземной пыли лицо и трижды поцеловал в щеки — два раза в одну и раз в другую, но подумал и поцеловал, чтобы сравнять счет, четвертый раз в обиженную щеку. К своему крайнему удивлению, Петя заметил, что от генерала очень приятно пахнет одеколоном. Он даже узнал этот забытый запах «Красной Москвы», которой так любила душиться мама.
— Разрешите быть свободным? — сказал сержант-автоматчик.
— Свободным будете после победы, не раньше, — ответил генерал. — А теперь ступайте, возьмите с собой товарища пионера и накормите хорошим гвардейским ужином. А вместо ста граммов пусть ему выдадут плитку нашего высококалорийного шоколада.
На другой день Петя въехал в Одессу на броне танка вместе с Леонидом Цимбалом и Колесничуком. Танки остановились возле железнодорожного виадука внизу Крестьянского спуска, и они отправились дальше пешком.
Было позднее утро. Город еще хранил свежие следы уличных боев, продолжавшихся всю ночь. Советские войска окончательно овладели городом на рассвете, и теперь он имел вид, как после урагана или наводнения.
Яркое солнце и сильный холодный ветер, разносивший по улицам тучи обгорелой бумаги из румынских и немецких учреждений и участков, разгромленных народом, напоминали о тех предпраздничных днях, когда в доме производится генеральная уборка: с треском распахиваются мутные окна, под ногами хрустит старая, окаменевшая замазка, сдвигается мебель, и сквозняки метут по полу зимний сор из всех углов, закоулков и чуланов.
Еще на мостовых валялись неубранные немецкие трупы и опрокинутые грузовики с награбленным советским добром, еще всюду дымились пожары, еще из подвалов вытаскивали последних немецких автоматчиков-факельщиков и опознанных провокаторов, еще срывали с угловых домов таблички переименованных улиц, еще разъяренный и страшный в своей святой ярости советский народ гнал захваченных в плен немецких эсэсовцев — грязных, обовшивевших, с землистыми, картофельными лицами и глазами, полными ужаса, более похожих на беглых каторжников, чем на воинов, — а уже в город одно за другим въезжали советские учреждения, все время находившиеся во вторых эшелонах Третьего Украинского фронта.
Кое-где на углах стояли кучки словацких и румынских солдат. У некоторых из них на пилотках были нашиты красные ленточки. Солдаты махали руками и кричали вслед Леониду Цимбалу, Колесничуку и Пете:
— Здравствуй, рус! Здравствуй, большевик! Ура!
И они, прикладывая руки к шапкам, кричали в ответ:
— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Действуйте, ребята! Ура!
Петя чувствовал особенный душевный подъем. Они шли не по тротуару, а посредине мостовой, как и подобало идти хотя и маленькой, но все же воинской части. Они продолжали чувствовать себя воинской частью, чем-то вроде отделения или звена подпольного отряда Черноиваненко. Они все еще не могли освоиться с мыслью, что задача их отряда уже окончена и они больше не подпольщики.
Петя видел себя как бы со стороны. Вот он идет — мужественный, суровый, выполнивший свой воинский долг перед родиной, черный от подземной пыли, удивляющийся свежему ветру и яркому солнцу, в откинутой за спину плащ-палатке, с медалью на груди и наганом за пазухой, — пионер Петя Бачей, еще совсем недавно вице-президент кружка юных натуралистов, а теперь партизан, народный мститель.
И точно, в них — в Леониде Цимбале, Колесничуке и Пете — было нечто, заставлявшее людей, наполнявших улицы, останавливаться. Их вид не мог вызвать сомнения. Это были подпольщики, легендарные обитатели катакомб.
Мальчики бежали за ними, крича:
— Дяденьки, вы не с одесских катакомб?
— А что — заметно?
— Спрашиваешь! — во весь рот улыбались мальчики — худые, изголодавшиеся, босые одесские мальчики, за два с половиной года оккупации хлебнувшие немало горя. — А с какого отряда?
— Из отряда Черноиваненко.
— Товарища Гаврика?
— Ага, — отвечал Петя равнодушно.
— Жорка, Ленька, Карпуха, ой, бежите скорей сюды, тут идут черноиваненковцы!
— Гавриковцы идут!
И мальчики бежали по тротуару, провожая Петю, Колесничука и Леонида Цимбала с таким восторженным, даже несколько обалделым видом, словно это был целый полк с оркестром впереди.
Но Петин триумф достиг своей высшей точки, когда один совсем маленький головастый мальчик в рваном офицерском френче, доходившем до черных щиколоток его босых ножек, с красным флажком в руке, забежал на мостовую и, идя перед Петей задом, спросил, не сводя с Пети восхищенного взгляда:
— Дяденька, какой это у вас орден?
На что Петя, снисходительно усмехнувшись, ответил:
— Это, милок, всего лишь медаль «За боевые заслуги».
