«жеребцами» городка, обзывали ее «позорной шлюхой»: они-де чистые бляди, они – по симпатии, а эта длинноногая – за деньги! Иначе – откуда у нее такой крутой прикид?
А «крутой прикид» Ленка честно заработала, дежуря у постели больной старушки Вероники Павловны Кривцовой; сын ее занимался бизнесом в каком-то кооперативе, платил очень неплохо; на все домогательства нестарого еще и довольно спортивного мужчины она ответила отрицательно и однозначно, а Вероника Павловна, смертельно больная и не подозревавшая об этом – боли снимал наркотик, – полагала, что Лена – невеста сына, радовалась, что ее «беспутный кот» наконец-то решил жениться, и строила планы, как будет нянчить внуков… Умерла она тоже на руках у Лены…
…А в конце того каникулярного лета она просто-напросто влюбилась в парня. Вернее – это он влюбился в нее, а девочка так устала уже от завистливых или осуждающих пересудов, что внимание видного паренька ей было просто необходимо… Ему она и отдалась вечером после купания в реке Стремне, спокойно и нежно… Парень, кажется, был потрясен тем, что подруга оказалась девственницей, сиял от гордости, как чайный самовар, немедля растрезвонил об этом всему городу; ему не поверили, а он во всеуслышание объявил Одинцову своей невестой. Тут уже подключились и ее родители, а ей настолько наскучила вся эта местечковая возня, что она, сославшись на необходимость наверстать какие-то не сданные ею курсы в училище, укатила в Москву за две недели до начала учебы… И еще через неделю познакомилась с Галей Востряковой и ее мужем, Алексеем Тишайшим…
Потом… Потом годы понеслись, как скаковые лошади… Все было интересно; был успех, были деньги, были мужчины, незаурядные мужчины, а вот любви… Любви не было… Вот только теперь… Может быть, для того, чтобы это почувствовать, нужно было просто подрасти?.. И понять самое простое: отдавать куда приятнее, чем брать?.. Вот только… Если она ошиблась снова… Да и если не ошиблась – все равно…
Она огляделась… Белые стены, белые шкафы со стерильными инструментами, белые покрывала… И поезд, и Дорохов, и все остальное, прошлое, показалось только сном, а явью, жуткой явью была эта безлико-стерильная комната, в которой никто никого не лечит… В которой – только умирают… Мучительно умирают…
Внезапно ей показалось, что она сидит здесь бесконечно долго, сутки, трое!..
Стоп! Еще не вечер, и нечего распускать нюни… Какие сутки! Пять выкуренных сигарет – это час или чуть меньше, плюс время полной прострации – это еще час… Ничего, все еще будет хорошо… Она встала, подошла к шкафчику с инструментами, стараясь рассматривать их с профессиональным интересом медика, обнаружила маленькую дверцу – за ней оказался туалет и умывальник…
Ополоснув лицо холодной водой, Лена почувствовала себя вполне сносно.
Выключила свет… Снова включила… Снова выключила… Какая-то мысль болталась в голове, но она так и не смогла ее внятно разобрать…
Неожиданно Лена почувствовала, что устала. Очень устала. Подошла к кушетке, решив немножко полежать, завернулась в простыню и незаметно для себя уснула. Ей снилась мама.
Альбер прошел по коридору, склонился к глазку на дверце. Девушка спала, завернувшись в простыню. Оперативник закурил неизменную сигарету, задумался. Он выполнил все указания Брана. У девчонки сейчас – сильнейшее нервное истощение.
Чего добивался Бран, Альбер догадался легко: профессионалы знают, что психическое воздействие для достижения той или иной цели куда предпочтительнее физического; ожидание насилия, истязания, особенно в соответствующем интерьере, заставляет работать воображение «клиента» и превращает его в тряпку к моменту решающего разговора… Тем более если вы предполагаете использовать объект впоследствии, вам не нужна физическая развалина, вам нужна послушная «кукла».
Именно для того, чтобы девушка ощутила свою абсолютную беззащитность перед чужой, неведомой ей и, возможно, злой волей, ее заставили раздеться донага и оставили такой в белой комнате, где не было ничего, кроме никелированного металла и небьющегося стекла…
Прошло уже часа два, как девушка пребывает в «медкабинете»; за это время она успела «дойти»; потом, Альбер знал это по опыту, наступает безразличие и сонливость, и если человек засыпает, то сон – краткий и беспокойный… При пробуждении человек чувствует себя особенно плохо: он беззащитен, обескуражен, испуган неизвестностью до последней крайности… Вот тогда-то с ним и нужно начинать работать. Любой, кто предложит выход из ситуации, кажущейся глухим тупиком, представится пленнику, уже поверившему в обреченность собственного положения, если и не другом и спасителем, то хотя бы человеком, не желающим ему зла: мнимые ужасы, которые пленник пережил в своем воображении, уже закрепились в его подкорке, и вербовщику остается только «освободить сидельца» из пут вымышленного страха и набросить на него куда более крепкий аркан…
Эта девка была абсолютно безразлична Альберу. Так, разменная «восьмерка» в колоде, где играют девять тузов и пять джокеров… Он – в игре, и ставка здесь – власть. Не та, телевизионно-экранная ее версия, когда хорошо оплаченные статисты четко следуют прописанному сценарному действу, а власть истинная, настоящая, которая для игроков является синонимом жизни. А потому игра становится фатальной для любого из его участников при любом повороте «барабана судьбы»… Только в отличие от «русской рулетки», где проигравший выбывает, а выигравшие продолжают так же тяготиться унылым существованием, при котором победитель не получает ничего, в рулетке властной – получаешь все… Или – это только иллюзия? Но тогда и весь мир наш – иллюзия, и не больше того… «И в руки масть крапленая идет, а значит – душу класть на отворот, на карту, мерцает разум тучею хмельной, ты выбрал случай – жгучее вино азарта…» Где-то он это слышал? Ну да, на той кассете, где был записан Доктором допрос финансиста…
«Лучше один раз напиться живой крови, чем всю жизнь питаться падалью…»
Он, Альбер, – в игре; ставки растут, на банке – очень много, и непонятная «восьмерка», девчонка, выпавшая из неизвестно кем крапленной колоды, беспокоила Альбера только потому, что он знал: в такой игре, как эта, может сыграть любая карта… И еще – Альбер помнил: Бран делает свою игру, он, Альбер, свою, но исход любой ставки в поединке всех со всеми, именуемом жизнью, чаще решает не плеть, но меч. И – горе побежденным.
Глава 57
Когда под рукой отдыхает «калькулятор для окончательных расчетов», жизнь вовсе не кажется прекрасной и удивительной. Скорее – наоборот. Но и времени философически размышлять о ее суетности уже нет. Совсем.
На хорошенькой такой скорости качу от Москвы в сторону «Хозяйства „Первомайское“. Седьмое чувство подсказывает мне, что встретят меня там не банкетом, – а что делать? Как мудро выразилась Галина Вострякова, тайфун, ураган, президент фирмы имени себя и просто очаровашка, охота пуще неволи.
Особенно царская. Еще ее называли: «царская потеха».
Как говаривал когда-то государь Алексей Михайлович Тишайший, и делу – время, и потехе – час. В древнерусском слова «время» и «час» – идентичны. То есть удели время и работе, и отдыху. Мы же, в скоростной и замотанный век, изречение, ставшее поговоркой, осовременили: делу, работе, дескать, все время, а потехе, удовольствию – всего ничего… Да и потехой тогда на Руси называлась царская соколиная охота. Когда зоркая, стремительная птица стрелой взмывала вверх и оттуда камнем падала на добычу… И делу время, и потехе – час…
Царской соколиной охоте…
Еду в гордом и отрешенном уединении, вернее, вдвоем: с автоматом Калашникова; ну да он – скорее психологическая поддержка, и вообще – «собачка».
Его должны отобрать первые же бдительные стражи у врат этого «рая».
«Собачку» придумали люди творческие во времена заседаний цензурных парткомитетов. Скажем: заседают облеченные дяди и тети, в должном количестве и с должными регалиями; каждой твари по паре: ветераны строительства фабрики имени Сакко и Ванцетти, бойцы невидимого фронта в отставке, партийцы-идеологи, комсомольцы-молодежеведы, старички-пионерознавцы, морально устойчивые задорные старушенции, сплошь – члены партии с девятьсот пятого года, людоведы и душелюбы; короче – узкий круг ограниченных лиц. Представил им, к примеру, художник, картину. Иллюстрацию к знаменитому блоковскому: «Ночь. Улица. Фонарь.
Аптека…» А каждый из уполномоченного собрания имеет свои вкусы в том, что они считают искусством, да надо еще и возможную крамолу какую на Советскую власть не пропустить, а то, известное дело, все эти
