– Бежал? От вас, что ли?
– Да не… Спортсмен. В штормовке, в олимпийке… Ну мы это, притормозили…
– Дорогу спросить? Она тут одна.
– Ну… Как сказать… Скучно ехать-то…
– А девчонка – красивая…
– Классная телка… Ну, Бизмен из машины вышел, предложил подвезти, а спортсмен этот на нас и набросился.
– Так-таки и набросился…
– Ну…
– Он чего, больной, на таких кидаться?
– А мы знаем?
– Какой из себя спортсмен-то?
– Сухой, роста среднего, но плечи широкие. Лет ему тридцать пять, а то – побольше. А, в бороде он. Короткая такая.
– Кавказец?
– Не. Но – говор у него нездешний.
– Какой?
– Московский. Акает, как все тамошние. Ма-ас-ква-а…
– Мас-ква-а, говоришь…
– Ну.
Капитан кивнул на лежащий под колесом джипа нож:
– «Бабочка» – то чья? А? – Капитан вперил тяжелый взгляд в переносицу мордатого. – Соврешь – посажу. Обоих.
– Моя, – выдохнул Бизмен. – Так не холодное оружие…
– Я понимаю… Ты его вытащил просто яблоко помочь девочке очистить, так?
Мордатый пожал плечами.
– Вот что, соколики. Возиться мне с вами недосуг, а штраф треба заплатить.
– Да мы… Сколько?..
– Прейскурантов я не памятаю… Да ты по карманам-то зря не рыскай: вон, в нагрудном…
Бизмен вытащил плотную, перегнутую пополам пачку сотенных. Вопросительно посмотрел на капитана.
– Всю кидай, должно хватить.
– Да тут…
– А ты поспорь еще…
Бизмен кинул пачку капитану на колени.
– Вот тож-то… Квитанций у меня с собою нет, если сильно надо – так милости прошу в управу. Там и пропишем. Мордатый криво улыбнулся.
– И не лыбься. Чтобы духу вашего через полчаса близ станицы не было.
Зразумили? – Капитан захлопнул дверцу. – А Бубе передайте, чтоб таких мудаков больше на перегон не слал! Вы не то что бабки, вы «колеса» прокакаете. – Завел мотор. – И еще: вздумаете вернуться когда, счета на баланс подводить – башки поотшибаю. У нас так: или по-хорошему, или – по закону.
Глава 25
– Дуракам закон не писан, а умным – не нужен. Вот так и живет бывшая когда-то великой держава – по праву сильного. В своей разобщенности – беспомощная и беззащитная. Без закона, без ума, без царя. И в голове и на троне. А знаешь, что говорил Платон? – встретил меня Михеич по выходе из баньки. Это вместо «с легким паром…».
– Смотря по какому поводу.
Старик был плодовит.
У Михеича сегодня настроение боевое. На полу – груда газет. В Раздольную приходят не все, а потому Михеичу раз в неделю или две привозит кто-нибудь из станичников из Приморска целые груды.
Пока мы с Леной шлепали по шоссе, идея идти ко мне в гости поутру подвяла и засохла сама собой. Виной – благоустроенный газпромовский «Икарус», развозящий изнывающих от скуки и пьянства отдыхающих по этой поре газовиков по достопримечательностям округи и обратно. Увидев его, Лена приняла оперативное решение: вернуться, навести марафет до полного умопомрачения и объявиться позже. В нездешнем блеске и мерцании.
Приняв баньку и зализав царапины, усаживаюсь у стала и ловко скручиваю цигарку.
– «Закон ставит своей целью не благоденствие одного какого-нибудь слоя населения, но благо всего государства», – на память цитирует Михеич.
– Мысль хорошая, но не новая. Даже для современников Платона. И с годами не стала более выполнимой.
Старик запалил свою самокрутку, отхлебнул чаю:
– Знаешь… Я вот долго живу… И повидал всякого… И плохого, и хорошего… Всякого. А того, что сейчас происходит, не уразумею… Десять лет делят – поделить не могут. Вокруг трона ходят, что псы шелудивые: кто тявкнет, кто – гавкнет, кто – ногу лизнет… Да у того же Никиты мужества в мизинце больше было, чем у всей своры нынешних!
– У Никиты Сергеевича времени в запасе не было. Совсем. Или он – Лаврентия, или – наоборот. Да и Жуков – товарищ не слюнтявый был, да и армия – в состоянии полной «боевой и политической». Только приказ отдай, и укажи – кого.
– А у Лаврентий Палыча в НКВД что, молокососы сидели? Тем даже и указывать не нужно было: только бровью шевельни… Просто тогдашние, хоть и разные были, одно помнили добре: или ты, или тебя. А нонешние – просто тусуются при троне да боятся… Не за жизнь боятся – за навозное свое жорево, в котором можно до веку жировать и так ни за что и не ответить! Дума – от слова думать! А наша – извини уж за лагерный жаргон – самая натуральная бакланка и есть: велел какой пахан побазлать – и давай, велел кипеж подымать – и это нате вам! И знай каждый себе свой закон устанавливает. Пустомели опостылели, вот что! А пустомельства жизнь не прощает, никому! Слишком коротка она для того! И никому придурком отжить не удастся: получит человечек все полной мерою еще на этом свете! Как говаривал Федор Михайлович, когда нет Бога – все дозволено, а я добавлю: когда нет царя – все потеряно. Люди мечутся сами по себе, сами за себя… И сгорают.
Поодиночке… А власть, власть получает тот, кто больше ее хочет.
– А больше хочет тот, кто ставит жизнь?
– Именно жизнь. Свою. Самая рисковая игра из всех…
– Играют все. Интереснее – кто банкует…
– Хуже всех – привластная камарилья. Эти и не банку-ют, и не играют, а поигрывают… И знай – толковище разводят про бремя власти да ответственности.
А у самих – ни того, ни другого. И ни поленом их не вышибить, ни калачом не выманить.
– Видно, сладка их доля коврижная да прилипчива, а, Михеич?
– Как мед. Вот в нем-то, в меду, и вязнут, что мухи. Насмерть.
Старик берет кусок сахару, ловко колет надвое на ладони тяжелым тесаком, один подает мне:
– Кружку готовь, я на двор, за самоваром.
– Да я бы и сам…
– Брось… Баня – что именины, только чаще. Отдыхай. Отдыхаю. Только…
Смутное беспокойство, посещающее меня временами, становится все более осознанным. Словно я пересидел. И нахожусь вовсе не там, где должен, и делаю совсем не то… Вернее, ничего я не делаю… А что должен-то?
Рубин наполнен темной мерцающей влагой, и кажется, он спокоен и мудр, и кажется, он знает… Мистика… Знает – так сказал бы? Или он говорит, а я не понимаю?
– Доброго здоровьица… – В дверь, чуть пригнувшись, заходит мужик.
Невысокого роста, кряжистый, с огромным седым чубом, прокуренные до желтизны усы свисают подковой.
