Корсар. Наваждение

ласково играется с травой
Ладонь лукавой нимфы златокудрой,
Где просто сочиняется покой
И жизнь течет рекой простой и мудрой.
Ну а потом, усталый от ветров,
Вернусь в осенне-зимний полустанок
И заблужусь в безлюдье городов,
В базарном грае вороватых галок,
Но там не задержусь. В сей странный век
Есть для меня насущная забота —
Переписать времен лукавый бег,
В котором все прохожие – сироты,
В край солнца, где не будет бед и слез,
Где аромат цветов течет в распадок,
Где свеж настой брусники и берез
И сон любви – пленителен и сладок[21] —

неожиданно прочла девушка на память.

– Чье это? – спросил Корсар.

– Одного знакомого. Вспомнилось вдруг…

– Несколько старомодно.

– А он и есть – несколько старомоден… по теперешним временам.

– Есть… или был?

– Даже сама не знаю…

– Наверное, это и хорошо.

– Наверное, – рассеянно произнесла Ольга, потом спросила совершенно невпопад (или переменчивость настроения и мысли были ее всегдашним состоянием?), вдруг: – А если – это держава?

– Что? – не сразу понял Корсар.

– Я подумала – а если это государство? И за подменой книжек, и у тебя в квартире?

– «Контора»?

– Да.

– Какая?

– ФСБ, ГРУ, СВР, ФАПСИ… Есть, наверное, еще с десяток, которых мы не знаем.

Корсар покачал головой:

– Государство не работает так топорно: городя трупы. И не одна «контора»…

– Государство работает так, как ему нужно, – жестко перебила Белова. – А потом – обставляет все: частоколом прокурорских протоколов, решений и прочей хренью.

– Да?

– А ты не знал?

Корсар снова помотал головой, морщась болезненно:

– Я их видел, этих ребят. Близко. Они скорее похожи на… воспитанников одной школы… боевых искусств, с соответствующей промывкой мозгов. Или… прививкой.

– И что мешает ФСБ или ГРУ – использовать такую школу? Если она есть?

– Ничего. Но…

– Корсар, я понимаю твой патриотизм…

– При чем здесь…

– …но в конторах – люди разные. Одни могут работать на государство, другие – на другое государство, третьи – на партию и правительство, четвертые – на себя… Есть, конечно, такие, что и для Родины, но сердце мне вещует – многие сочетают… Я права?

– Права, пожалуй. Жизнь – покажет. Если – продлится.

– Что-то ты опять в меланхолию впадаешь…

– Да. Невесело как-то… Словно… что-то я сделал не так. Или упустил… Словно… Жизнь еще и не начиналась вовсе… Или – уже кончилась.

– Да. Ну погрусти, раз невесело. А я пойду – припудрю носик…

Корсар кивнул, Ольга удалилась из-за стола, а он вдруг почувствовал озноб, словно стылым мороз ным мороком прошлись по спине… Все потемнело вдруг разом, и он видел лицо старца и слышал слова…

«С тех незапамятных времен, когда великие переселения народов смешали языки и судьбы в странной круговерти бытия и обрекли иные племена вечной бродяжьей судьбе, они понесли с собою Тайну, словно осколок зеркала, словно предупреждение грядущему, словно обломок неведомой культуры… Какая канувшая цивилизация оставила нам это древнее тайное знание, разгадку которого постигли лишь посвященные?.. А мы можем лишь убого плестись вослед вялой колеснице бытия, подчиненные року, и лишь иногда нечто приоткрывает людям завесу, следуя чьей-то прихоти и произволу… Возможно, кто-то из смертных уже готов постичь эту тайну, возможно, ее не постигнет никто и никогда…»

Корсар не до конца понимал смысл слов, да и не стремился особенно понимать – все происходило будто помимо него, без участия сознания и воли… А потом – все его существо снова будто опалило ледяное прикосновение стужи, и запахло терпким красным вином на ломте хлеба, и душа затрепетала пойманной птахой – близким прикосновением к чему-то тайному, неназываемому…

Трое суток дожди размывали пространства мечты
И сутулыми струями вязли в углах площадей,
Ах, когда и зачем мы ушли от нещадной беды —
Чтобы скудно пропасть среди тонной трясины дождей?
А потом будет снег. И мороз. И шутейный огонь,
И потеха под новый, катящийся к западу год,
И в стоялую воду будет скучно таращиться конь,
И текучею лавою двинется бывший народ —

На исход. На восток. На восход и сияние дня.
Наобум, наперед не гадая, не зная навряд,
Как там встретят. И все ли на башнях горят
Смотровые огни, что тоской и покоем манят.
Всё пройдем: и кручину, и омут, и грусть,
И хрустящую оледь, и злую русалочью страсть,
Через пропасти вин, средь которых так сладко пропасть, —
Повернем на полет, под соколию легкую власть,
И – вернемся домой, в место тайное, тихое – Русь.[22]

Корсар встряхнул головой, словно стряхивая с себя тяжкую волну хмеля… Но – ничего не происходило. Вокруг, казалось, у самых ног – были темень и снег. Острые стрелы поземки неслись по ночным, отполированным слюдяной коркой льда улицам, а на самой площади – вихрились смерчами у ног каменного истукана на высоком гранитном постаменте. Словно статуя Командора, он застыл перед темным зданием, безлично взирающим на подвластный город и неподвластный снег пустыми провалами черных окон.

Глава 14

Корсар сидел за стойкой бара, прихлебывая горячий грог из грубой глиняной кружки и пытаясь согреть о нее иззябшие руки. Пальцы, казалось, крючила судорога промозглого холода, и он не знал, сколько это длится: пять минут, десять, шестьдесят… Плечи потряхивало, как у больного малярией в суровом влажном климате Экваториальной Гвинеи… Впереди, прямо перед ним, смерчевыми водоворотами плясали ноябрьские вихри поздней осени… А потом – ритм музыки сменился и стал удаленно-грустным; с воем закружили осенние листья, а налетевший ветер бросал их охапками, засыпая… Что? Или – кого?

На паперти щербленной церкви,
Прожилкой черной по граниту
В багрянце листьев блики меркли —
Лежал чернец – чужой и битый.

Он был как будто не отсюда,
Он был как будто нелюдимый.
Пришел под вечер, веря в чудо,
В покой, здесь будто достижимый —

Лишь только стоит помолиться
И попросить усердно Бога…
Молитва длится, длится, длится,
А нищих много, много, много…

Зачем пришел? Здесь места нету!
Земля кругла – скользи, и – ходу!
Зима – семь месяцев до лета,
И ночь – семь сроков до исхода…

И вечность – не дает отсрочек —
Метель плетет свой первый росчерк… [23]

…И ветер вихрился у его ног ледяными лиственными водоворотами, и сиренево-фиолетовые блики, путающиеся в высоких перистых облаках, напоминали о скорой зиме и о том, что так уже было когда-то…

А потом – стало темно. По брусчатке площади, словно по вдруг опустевшим подмосткам, в затухающем фиолетовом свете носились клочья газет, колючий мусор поземки… Забытая кукла Петрушка застывше улыбалась раскрашенным лицом; синий колпачок с бубенчиками делал его похожим скорее на королевского шута или карточного джокера, чем на русскую игрушку; красная рубашка и синие атласные штанишки превратились в комок тряпья, и оттого улыбка Петрушки казалась бессмысленной и жутковатой в этом гаснущем мире… А потом не осталось ничего, кроме шума дождя…