теперь?
Подъехала «хмелеуборочная» машина, Диму, нещадно кантуя, погрузили, и проснулся он в теплом месте – в трусах… Короче – обошлось.
И к чему пришло сейчас это воспоминание, ясное, как кошмарный сон или видение? Или чувство – что он сейчас, как и тогда, сам себе напоминает майского жука, перевернутого на спину?.. И оттого, что теперь лето, – что изменилось? И еще отчего-то вспомнилась крохотная сельская школа, в которой он год заменял сбрендившего по причине частого и неуемного пьянства учителя истории…
Ну да, старая, бревенчатая восьмилетка, сложенная при царе Николае Кротком, по причине запоя котельщика и лопнувших батарей зимой отапливалась печками, брошенными было на произвол судеб лет тридцать назад… И каждый ребенок приходил в школу утром с поленом под мышкой, чтобы к обеду хоть как-то высохла выстуженная школа – прогреться ей было не суждено. За годы советской власти добротное бревенчатое здание обросло фанерными пристройками, – как тут прогреешь? И на стенах школы Корсар всегда помнил иней. И – пар изо рта и вечную, пронизывающую до костей сырость…
Но сейчас он вспомнил не зимнюю школу, не хляби и бездорожья осени – весна, самый-самый май, когда те самые жуки гроздьями падали с только выбросивших клейкие листочки березок, стоило только тряхануть хорошенько. Так вот: сельские ребятишки придумали забаву – вернее, она была, видимо, давней-предавней у них: пойманного жука нарекали немудреным именем, привязывали за лапку суровой ниткой и – отпускали «на волю». И жучило Бурбон или Бурбул летел рядом с хозяином сколь угодно далеко и вольно, пока не решал самодовольно, что «оторвался», пока не прятался в листве излюбленной березки. Вот тогда его оттуда и сдергивали – бесцеремонно и резко. Если уж «всяк сверчок – знай свой шесток», то уж это вредное насекомое жук – и подавно.
Корсар вздохнул полной грудью, прислушался к ощущениям. Казалось, новая энергия переливается в теле, от мышцы к мышце, по жилам, кровотокам, капиллярам доходя до каждой клеточки, омолаживая ее и наполняя силой и легкостью. И все лишнее, накопленное обидами – осознанными или нет за не такую уж и долгую Димину жизнь, уносилось венозным кровотоком, уходило из организма прочь… Да и мысли его становились яснее, и события произошедшего уже в жизни если и не понятнее, то – объяснимее…
И все же, все же… С чего вдруг память сейчас так ясно демонстрировала ему картинки ушедшего навсегда и дальнего теперь прошлого… Не оттого ли, что он, Корсар – избежав одной опасности, попал в б
Отбросить… словно одеяло… Словно человек властен над своими мыслями… Умом ни Россию, ни смерть не понять. Или – жизнь? Кажется, зарвался. Или заврался. Что – одно и то же. «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» Все. Хватит. Достаточно. Теперь расслабиться, выровнять дыхание и…
Все, что просто и конструктивно, то – истина. Не в мировом масштабе, разумеется, и не с заглавной буквы… Пример? Извольте: дырка от бублика. Вокруг – пропеченное тесто с маком, и каждому достается по делам его. Или – еще проще и потому – еще ближе к истине. «Господь создал богатых и бедных, а полковник Кольт создал свой револьвер, чтобы уровнять шансы». Это – у них. А у нас – автомат Калашникова. Он же – «калькулятор для окончательных расчетов».
Справедливость восторжествовала? Нет. А кому нужна в этом мире справедливость, кроме особо обуреваемых жаждой ее же, – ввиду полностью несложившейся личной жизни, финансовой несостоятельности, слабого здоровья, а чаще – всего этого вместе? Корсар вздохнул, вспомнив знаменитый перстень царя Соломона и надпись на нем: «И это пройдет».
Ну а теперь собраться и хоть немного подумать «по теме».
Итак? Он, Корсар, написал книгу. Про организацию, использующую галлюциногенные свойства грибов многие века или даже тысячелетия для превращения людей (или – народов?!) в зомби. То есть в управляемых особей, лишенных обычных чувств, присущих живым: самосохранения, критического или образного мышления… ну и так далее. И – что: права журналист The Daily Maiestic: за этот бред не убивают. Не изымают тираж книги. Не подменяют ее другой. Не охотятся за каждой страницей рукописи. Не пытаются сделать предложение, которое… отклоняется вместе с предлагающим.
Выводы? Только один. Жили-были… Нет, не так. Как в детской считалке: «На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной – кто ты будешь такой?» Ну да. Сидели так себе мирно и дружно, и не один век так пересидели, и многое повидали, и узнали, что «нет ничего нового под солнцем». И с той поры, после Экклезиаста, еще тысячелетия минули; из «нового» – разве что паровозы, да и те, если разобраться, – металлолом, железки никчемные…
Посмотрим на проблему с другой стороны. Со стороны наиболее перспективных в девяностых сограждан, часть из которых ушла за тридевять могил, а другая – ничего так себе прижилась, по понятиям – и сама, и других научила. И других, которые мирно так себе сопели в две дыры на вверенных им поприщах в городах и весях необъятной страны, руководя – культурой, агропромышленным комплексом, медициной, образованием, коммунальным хозяйством и прочим, прочим, прочим… Те, что ждали и – дождались-таки своего не часа – века, тысячелетия! Люди, умеющие указывать пальцами и водить руками: руководители. Сгруппированные в соответствии с рангом, ранжиром, звездочками на погонах, шевронами на рукавах, начальники коммунхозов, отделов и подотделов очистки, как писали советские еще классики: «Палкин, Малкин, Галкин и примкнувший к ним Залкиндт». И вот эти выжившие «перспективные сограждане» слились в «едином порыве» с
Тепло. «Всегда» – это трудно представить, а очень долго: что мы имеем из известных нам источников?
Корсар даже не напрягался, вспоминая, напротив, расслабился и строки и слова вспомнились, пришли сами: «Вот родословие Адама… Дней Адама по рождению им Сифа было восемьсот лет, и родил он сынов и дочерей… Всех же дней жизни Адамовой было девятьсот тридцать лет; и он умер… Всех же дней Сифовых было девятьсот двенадцать лет; и он умер… Всех же дней Еноса было девятьсот пять лет; и он умер… Всех же дней жизни Мафусаила было девятьсот шестьдесят девять лет; и он умер».[49]
Очень тепло. По рождению Сифову было Адаму восемьсот лет, и родил он сынов и дочерей… и через сто с лишним лет – умер. Кому-то может показаться сказкой, но не тем, что благодаря
Горячо! Именно это он, Корсар, болтнул на страницах «Грибницы», но сделал это «промежду прочим», сам не поняв важности сказанного, а кто-то решил, что он знает, и – знает как! «Ноу-хау», на иноземном наречии «знаю как». Вот его и принялись «гасить» со всем тщанием, включая ближних, дальних, причастных и просто проходивших мимо…
Осталось решить одно: кто с кем воюет, используя его, Корсара, то – как жертвенную, то как проходную пешку, чтобы потом – сбросить с доски за ненадобностью? А воюют две когорты посвященных: од ни – готовы поделиться своим знанием о долгой жизни, да и навыки создания «армии зомби» – тоже чего-то стоят; так вот – они готовы поделиться этим с сильными мира сего… за деньги! За золото! За удовольствия, роскошь и негу, что можно приобрести на это золото! Забывая, что «коготок увяз – всей птичке пропасть», и никто не позволит из богатых и властных остаться этим жадным волхвам монополистами такой тайны, как «долгота дней»… Вытрясут все, до донышка.
И им противостоят другие, назовем их условно «принципалы». Не то чтобы принципы были им дороже денег, но они понимают главное: «Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то, и, если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот».[50]
«И упал он, и было падение его великое…»
Корсар уснул внезапно. И увидел перед собой струящиеся воды лесной речушки, и стелющиеся по дну водоросли, и ветви ивы, плещущиеся у самой кромки воды… И еще увидел, как молодая женщина в белом, подвязанная косынкой, зовет его, и он знал, что это – мама, и побежал к ней, споткнулся, упал, больно ударившись о корягу, но руки мамы подхватили, вознесли вверх, к самому солнцу, и он – смеялся счастливо и беззаботно… А из раны капала кровь, вязкая, как вишневое варенье… А потом – перестала, запеклась, и лег вечер…
