И оттого, что не было тогда вокруг никакого снега, а были пропеченные, выжженные солнцем крымские степи и воздух был напоён запахами сушеной полыни и высохшей стерни, никому не было спокойнее…
– Ну что ты опять такой хмурый? – Ольга принесла старинный подсвечник, зажгла свечу, потом от этой – другую и третью… – Прочла где-то в Интернете сентенцию: «Свеча ничего не теряет, если от ее пламени зажглась другая свеча».
– Она-то ничего не теряет. А вот примета – наипакостнейшая.
– Разве? Это прикуривать от свечи – да. Но не от шандала, – подал голос Волин.
– Значит – я ошибся, – покорно согласился Корсар.
– И не только в этом.
– Надеюсь. Сорок с лишним лет за плечами.
– Надейтесь, надейтесь… Пока вы отдыхали,
– Которую?
– Авторскую, естественно. Которая «Грибница».
– И – как?
– Забавная. У профанов, мнящих себя интеллектуалами, – имела бы успех.
– И что же там самое забавное?
– Название.
Волин чиркнул спичкой, раскуривая трубочку… На миг лицо его осветилось красным всполохом, еще. Еще… Морщины виделись четко, как на жесткой гравюре Дюрера, и все черты этого человека были сейчас просты, грубы и совершенны. Спичка погасла, и лицо – исчезло во тьме. Словно и не было.
– Вы умеете догадываться. А тот, кто умеет догадываться, имеет право на то, чтобы знать.
– Я… кажется, это… уже слышал. Совсем недавно. От одного субъекта. Вроде бы даже профессора изящных искусств.
– Бывает. Идеи, знаете ли, носятся в воздухе, в слоях эфира, как выражались ранее, в «ноосфере», как говорят теперь… Вот и выхватывают – то один, то другой – похожие слова, мнения, даже жесты…
– Вы не хотите узнать, что с ним стало, доктор Волин?
– С кем?
– С Иваном Ильичом?
– А что с ним могло еще стать? Умер, конечно. У Толстого Льва Николаевича даже пьеска таковая имеется, с тем же названием. Не приходилось видеть постановку?
– По Толстому – нет. А современный вариант – отчего, смотрел. Даже участвовал.
– Неужели к актерскому к ремеслу тяготеете, Дмитрий Петрович?
– Да куда уж мне. Статистом приблудным постоял. Это было. Потом – поползал. Им же.
– Что так? По роли было положено?
– Не знаю, как по роли, но по дури – точно.
– Не наговаривайте на себя, милейший… Дурь – это не глупость, а особый склад ума.
– Да бросьте, Александр Александрович. Дурь, она и в Африке – дурь. Только у нас русская, а там – африканская. – Корсар задумался на секунду, хмыкнул: – Ну или… трава.
– Видите, как многозначен мир? Даже в простеньком слове! А вы говорите – статист приблудный… В нашем махоньком мире и сухарь – бублик, и пятак – рублик.
Корсар прищурился:
– Переигрываете, папаша Сан Саныч. И не самую малую толику, а просто как корова на льду – на сносях и с шестью рогами!
– Ах, Корсар, приятно вас слушать – вам бы романы писать, абсурда нашей жизни туда добавить, тайну какую-никакую изобличить, а вы – беллетристику унылую штампуете… Оно вам к лицу?
– «Лицом к лицу лица не увидать…»
Волин поморщился, произнес:
– Догадываетесь, какая изначально ритмическая фраза, само собою, из русского общеупотребительного была далее в этом стихе? С рифмой на слово «мать». И про «большое» вблизи и на расстоянии – поэт поперву пошалил; это потом для печати поправил – гонорары-то всем надобны, а творцам по жизни – просто необходимы. Да не морщитесь так, Корсар, раз говорю, значит – знаю.
– Своими ушами слышали, своими очами бачили?
– А то… – Волин усмехнулся, добавил: – Как выражается нынешняя переходная молодежь.
– Не только. Отчего – переходная.
– Откуда ушли – уже не помнят, куда придут – еще не знают.
– Как все мы. И – всегда.
Волин покачал головой:
– Когда-то на восходе века, когда мы все еще журчали ручьями ранними весны…
– От кого я уже слышал подобное?
– Не важно.
– Мне – важно.
– Вспомнишь потом, Корсар. Просто некогда… люди не просто помнили – испокон знали и свое предназначение, и свой путь. И оставляли это в названиях тех селений, где жили.
– Я читал. «Яруса» – правильное название искаженного «Иерусалим», а уж название «этруски» – и перевода не требует: «Это – русские».
– Есть более сложные, составные… Пример? Калуга, старинный русский город. К-АЛУ-ГА. Где «К» – предлог, «АЛ» – алый, красный, восход, солнце; кстати, сочетание «ал», «эл», «эль», «кр», «хр» – «хорст», «корст», где слова «хороший» и «красный» взаимно заменяют друг друга.
– И «ст» – если вставить пропущенные гласные, означает – «стать», «сделаться», а если по большому счету, то «сотворение», – согласно кивнул Корсар. – А Хорст – это древнеегипетское божество с головой сокола, приветствующее восход солнца… А сокол – символ рассвета и Господа: Сына, Отца и Святого Духа… Отсюда и Корсары, и Корсаковы… А еще «сокол» это – «колос». Так?
– Ну это все – к слову, – быстро проговорил Волин. – Вернемся к названию или, точнее, этнониму «КАЛУГА». Что осталось?
– «ГА». – Корсар несколько смущенно улыбнулся. – Ну, это я и сам знаю: с санскрита «га» это «путь», «дорога». Тогда получается, КАЛУГА, «К-АЛУ-ГА», это – Путь к Богу…
– В мире – нет случайностей. Ведь и Циолковский говорил не только об освоении космического пространства реактивными приборами, он, как и Федоров, больше всего думал о будущем, «лучистом человечестве», о жизни вечной после Воскресения…
– А пока…
– А пока – всё как всегда, – тихо произнесла Ольга.
– «Все было – как всегда… Мир праздничный и зыбкий струился по годам, усталый от погонь… Лишь талая звезда в твоей ночной улыбке блестела, как вода, и грела – как огонь» [53], – напел Корсар.
– И это – тоже, – невесело улыбнулась Ольга. – Люди пытаются обменять завещанное им, заветное, исконное, алое, светлое, святое… на что попало.
грустно прочла Ольга и посмотрела куда-то в сгустившуюся тьму. Там, вдалеке,
