Маэстро подошел к телеприемнику, щелкнул тумблером.
— Выпьешь коньяку? — спросил Лир.
— С удовольствием.
— Налей сам. Да, и музыку поставь какую-нибудь…
— Баха? Моцарта? — спросил Маэстро. Он знал, что ответит Лир.
— Моцарта.
Маэстро подошел к магнитофону, вставил кассету, нажал воспроизведение.
Налил себе коньяка, подошел к столу, опустился в кресло. Зазвучали первые аккорды Сороковой симфонии. Лир сидел чуть прикрыв глаза, наслаждаясь музыкой.
Маэстро приподнял бокал:
— Ваше здоровье…
Сухощавый задышал вдруг часто, глаза налились кровью. Взгляд беспомощно заметался по столу, встретился со взглядом Маэстро.
Одной рукой Лир потянулся к шее, другой — схватил телефонную трубку. Привстал, хрип вырвался из горла, и он застыл в кресле, глядя прямо перед собой стекленеющими глазами.
Маэстро аккуратно поднял трубку и положил на рычаг. Подошел к Лиру, приложил палец к аорте. Потом выключил магнитофон. Вернулся к столу, взял трубку телефона, набрал семизначный номер. Услышав щелчок и длинный зуммер, набрал еще пять цифр. Снова щелчок.
— Вас слушают, — раздался в трубке измененный механический голос.
— Король умер, — произнес Маэстро тихо и внятно.
— Да здравствует король! — ответили ему.
Маэстро встал, поставил «убойную» кассету на запись. В воспроизведение вложил другую.
Нажал клавишу, опустился в кресло, прикрыв глаза. Он вспомнил, что не спал уже почти пятеро суток. «Только три ночи…». Если бы… Это только первые три ночи… Король умер. Да здравствует король!
Маэстро сидел, а в комнате звучала немудреная мелодия… Тихий, выразительный голос пел стихи:
Пока земля еще вертится, Господи, твоя власть, Дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть, Дай передышку щедрому хоть до исхода дня…
Каину дай раскаянье, и не забудь про меня…
Часть пятая
ВСЕ СЧЕТЫ
Глава 51
К утру снег пошел крупными хлопьями. Он засыпал и двор, и неопрятную землю, укрывая своей белизной грязь, оставленную людьми. Казалось, ему не будет конца.
Снежинки рождались где-то там, в невыразимой вышине темного еще неба, и несли на землю свежесть и очищение…
Аля отошла от окна. На глазах ее были слезы. Полумрак комнаты после светлой чистоты снега показался ей мрачным и неуютным. Ночь закончилась. Может быть, с нею закончилась и сказка? Она видела, как в одиноких высотках напротив зажигаются окна-соты. Люди сейчас будут сидеть за столом, потом разойдутся по своим делам, чтобы вечером вновь возвратиться к теплым очагам, к семьям. Они будут рассказывать домашним о неурядицах на работе, о транспортной сутолоке, сетовать на безденежье, переругиваться и — засыпать, чтобы завтра прожить еще один день… Следом еще один… И еще… Прожить счастливо, даже не подозревая об этом.
А ей… Ей по-прежнему некуда возвращаться. Теперь еще и воспоминания. Они навалились как-то сразу. К ним еще нужно привыкнуть. С ними еще нужно научиться жить.
С тех пор как умерла бабушка Вера, Аля старалась приходить домой как можно позже. Чтобы сразу завалиться в постель и забыться сном. Без сновидений. Жизнь ее больше напоминала гонку с непонятным финалом. Бежать только затем, чтобы не оставаться одной дома? Не так плохо. Теперь у нее не было и дома. Который год.'
Который год идет, и снова Все те же роли, те же песни. В привычье шума городского Смешно стремиться в поднебесье. Быть может, жизнь остановилась, Замкнулась в каменном квадрате, Дни посылая, словно милость, Бесчисленной, похожей ратью… Клубок забот привычной лени, Лишь сверху — небо голубое. Дни, безымянные, как тени, — Из небылого в небылое… Который год идет, и снова Мы роли старые играем В привычье шума городского — Как будто жизнь пережидаем… — тихо, словно про себя, пропела Аля.
Олег спал ничком, обняв подушку обеими руками. Она тоже спала часто именно так.
И долго-долго укладывала с собой в постель плюшевого медвежонка. Своего единственного друга. Где- то он теперь?
— Ты поешь? — спросил Гончаров, приподнимая голову.
— Извини, если я тебя разбудила.
— Да я и не спал…
— Ври…
— Нет, правда. Не сон, не явь… Забытье.
— Как вся наша жизнь, — горько усмехнулась Аля.
— Не так все фатально.
— Разве? А как? Олег промолчал.
— Нет, скажи, как? Вот теперь я все вспомнила, и — что? Мне стало легче жить?
Или легче жить стало хоть кому-нибудь? Скажи? Зачем все?
Гончаров пожал плечами:
— Если мы завалим этого сиплого, со шрамом, может быть, кто-то действительно выживет. Кто-то не станет наркоманом, чьи-то родители не осиротеют на старости лет… Его нужно остановить. Потому что никто, кроме нас, этого не сделает. Все просто.
— Просто…
— Да. Никто, кроме тебя, никогда не сделает то, зачем ты явился на этот свет.
Никто. Поэтому не жалуйся, не сетуй — делай!
Аля как-то сразу обмякла, — Что ты меня воспитываешь?
— Это я тебя не воспитываю, это я тебя настраиваю. Знаешь, у моряков есть такой термин: «борьба за живучесть судна». У подводников это имеет уже абсолютное значение. Потому что если где-то халатно сработает один, погибнут все. А мы…
Мы пытаемся выжить каждый сам по себе, напрочь забыв, что мчимся на одной лодке, в одном ковчеге… Маленький Принц не ленился прочищать вулканы на своей планете, наша кажется нам огромной, бездонной, безмерной…
— Олег, при чем здесь…
— Погоди. Я — воин, мое дело — очищать землю от подонков, от мутантов, прикидывающихся людьми… Это и есть «борьба за живучесть». А на это нужно настроиться.
— Олег, а мое?
— Что?
— Мое дело какое?
— Твое дело — любить.
— И все?
— Это не так мало. Аля пожала плечами:
— Все это философия. А на самом деле… За окном — мутный рассвет, в телевизоре — клоунада… Представление, которое уже давно всем наскучило…
— Наверное, не всем. Обрати внимание на заставки.
— Деревня дураков?
— Ага. И — клоуны, которые то проваливались в никуда, то рассыпались в клочья, то разлетались в пух. Кто-то развлекается вовсю: Иван Иванович врезал тортом по мордам Ивану Никифоровичу, и оба — лопнули мыльными пузырями… Время мыльных пузырей прошло, закончилось, они сделались не нужны, а потому исчезают они в этом политическом театре один за другим. Сколько их шуганули из власти…
— Выходит, то, что происходило и происходит, — сплошь театр?
— Выходит, так.
