Поднимаю глаза… Невдалеке – море… Кажется, я чувствую его прохладу, запах водорослей, легкий, едва уловимый привкус соли на губах…
Жаркая волна накрывает, словно тяжелым ватным одеялом, я задыхаюсь, снова падаю… Море пропало… Мираж… Или мираж – пустыня и Эльдорадо?.. Или – я сам?..
Открываю глаза… Красные виноградники… Что это?.. Юг Франции?.. Красные виноградники пропадают, словно на испорченной кинопленке… Все заполняет непроглядное грязно-желтое марево…
Я бреду через поле, узенькая тропка ведет куда-то вверх… Август, последнее цветение трав, уставших от непривычно жаркого в этот год неба…
Я оказался в низине. Поле – со всех сторон, словно вогнутая пестрая чаша, и со всех сторон упирается оно в кудлатое, лилового цвета небо… Я заблудился…
В поле… Иду в одну сторону, в другую… Нет дороги… Стрекотание кузнечиков стихло, воздух застыл… Сонное, тяжелое удушье трав застилает мозг… Из цветов остались только белые зонтики дурмана… Небо чернеет, надвигается гроза… В чистом поле я один… «Шут, шут, пошутил и хватит, отпусти…»
«Я шут, я арлекин, я – просто смех, без имени и, в общем, без судьбы…»
Иду куда глаза глядят… Выбираюсь на взгорок. Деревня – ряды серых бревенчатых домов, чахлые, вялые дерева, желтые шары цветов в палисадниках…
Оборачиваюсь… Я оказался на взгорке; сверху поле, где я блудил, совсем маленькое – с двух сторон подлесок… Первые холодные капли ударили по спине; и вот уже дождь густой, плотный…
Потом… Что было потом?.. Цвета древнерусских икон… Осенняя Россия…
Мелодия звучит серебряными ямщицкими колокольцами, но я не могу различить ее – замирает где-то в дальней дали…
…На сквозном перроне – холодно, промозгло, неуютно… Под порывами ветра скрежещет ржавая кровля – так, что ломит зубы…
В электричке, после пронизывающей сырости перрона, – тепло. Люди усталы и сосредоточенны… Напротив – мужичок… Смотрит жиденькими водянистыми глазками под жесткими кустиками бровей; зализанные назад белесые волосы, красный шелушащийся нос… Руки с короткими узловатыми пальцами тискают, мнут проездной талон…
– Далеко путь держишь? – осведомляется мужичок…
– Домой.
– Нет у тебя больше дома… Нет. Мужичок встает, уходит…
«…без имени и, в общем, без судьбы… Но слез моих не видно никому… Что ж, арлекин я, видно, неплохой…» По проходу идет разносчик…
– Покупайте «Правду», покупайте «Свободную Россию»…
Голос его сливается со стуком колес в мерное, ритмичное причитание:
«Покупайте правду… Покупайте свободную Россию… Покупайте…»
– Убили! До смерти убили! – голосит толстая закутанная тетка из тамбура…
Пьяный лежит на полу, неловко запрокинув голову, торчит острый кадык… Шея перемазана кровью, но не повреждена… Вены… Вены на левой руке вскрыты четырьмя жестокими взрезами – как по чужому кромсал…
Наклоняюсь, жестко заматываю лежащему руку…
– Ну чего, живой? – интересуется кто-то.
– Пока да. Крови много потерял.
– К машинисту надо бегти. Пусть, значит, «скорую» на перрон вызывает, по радио…
– Вот довели мужика – вены порезал…
– Может, блатной какой – в карты себя проиграл?.. У них, слышь, такое водится…
– Ворья развелось – не приведи Господи, и никакой управы на них…
– Челове-э-э-ка уби-и-и-ли… А какой он человек, если сразу видать – тунеядец, пропойца… Сам порезался сам пусть и подыхает… Неча на него тут сопли изводить…
– Грех говоришь… Живая все ж душа-то… Живая…
…Ямщики колокольчики слышны где-то вдали, едва-едва…
…Я снова бреду через поле… Сквозь лунный свет, сквозь влажную пелену зимнего тумана… Через реку… Река – замерзшая, замерзшая, бесснежная… Под ногами – черная пузырчатая бездна, дымятся неприметные майны по стремнине, по закраинам у берегов… Ни тропки, ни вешки худенькой ивовой, и взгляда в любую сторону – на три стежка…
…Сельский клуб заиндевел инеем… Сцена, два десятка стульев… Давний еще портрет Брежнева – гладкого, чернобрового, с двумя только звездами на пиджаке… Рядом – плакат: рабочий, космонавт и колхозница… Лица – одинаковые, пустые глаза смотрят сквозь тебя… «Идеи Ленина – живут и побеждают…» Над плакатом – призыв на кумаче: «Все на выборы!» Чуть ниже – под портретом «железному Феликсу» вбита намертво, «сотками», металлическая табличка, озаглавленная: «Памятка руководителю». Третий пункт «памятки» призывает не вести по телефону секретных переговоров… Да тут телефона отродясь не было! Село Георгиевское – в двенадцати верстах от Велереченска, да не по трассе… И осталось тут доживать двадцать семь стариков и старух… Когда-то богатое, многолюдное – Два храма, два прихода, две тыщи душ населения… Сами дорогу в город камнем мостили, чтоб товары возить… В восемнадцатом священников расстреляли «за контрреволюционную агитацию», храмы – порушили; создали первую в губернии образцово-показательную коммуну «Красный конь»…
«…И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем Дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и Дан ему большой меч…»
– Федотыч, черт старый, никак заморозить нас решил, в праздничек?
– Дак дрова разгораться не хочут!
– «Не хочу-у-ут»… Потому как руки под бутылку заточены, вот и не хочут…
Из дому приволок бы дров, сухих… И грязища, как в хлеву, право слово… – На стол накинута малиновая плюшевая скатерть, сверху – затянутая красным урна.
Клуб наполняется людьми – старушки покрыты по-праздничному, в белых платочках под теплыми верхни-ми… Степенно входят, просовывают бумажку-бюллетень! в урну, рассаживаются на стулья у стены…
Дедов – всего трое; тот, что на деревянной ноге, – е гармоникой…
Телогрейка расстегнута, из-под нее – на пиджаке орден Славы и две серебряные медали…
– Не то, что при Сталине, а все ж хорошо – дрож-жец вот привезли, колбаски…
Возвращается тетка, что отлучалась «неходячих голосовать».
– Как тут живут – не знаю. Агафениха, бабке девяносто шестой, с печи года четыре не слезает: хорошо – соседки помогают… А соседки те – тоже «молодухи»: одной – семьдесят три, другой – под восемьдесят… Бабка Феня… Говорю: возьмите, бабки, лимонаду, полакомитесь… А они: ты б, милая, лучше б булки белой привезла, мяконькой… Четыре года булки белой не едали, с тех выборов…
Тогда возили… А от ситра – только живот пучит… Ладно, проголосовали, крепка Советска власть… Поехали… Да, бабка Феня та – все сына ждет с войны… Это ж сколько лет, а?..
– С какой войны?
– Говорю же – с войны!
…Старушка сидит у тусклого оконца… Шепчет… Полумрак в комнате рассеивается едва-едва лампадкой перед темными образами…
«На море, на Окияне, на острове Буяне, под дубом высоким сидит добрый молодец… А на дубе том – ворон чернай… А разбей ворон медный дом, а заклюй змея огненнаго, а достань семипудовый ключ… Отомкну тем ключом княжий терем Володимиров, достану сбрую богатырскую, богатырей новогородских, соратников молодеческих… Во той сбруе не убьют раба Божьего ни пищали, ни стрелы, ни бойцы, ни борцы, ни погань вражья, ни рать черная… А как встанет он рано-ранехонько, да утренней зарею, да умоется водою студеною, да схоронится за стеною каменною, Кремлевскою… Ты, стена Кремлевская! Бей врагов- супостатов, дужих недругов, злых насильников, а был бы раб Божий за нею цел и невредим… А как ляжет он вечерней зарей во стану ратном, а в стану том могучи богатыри из дальних стран, из родов княжьих, со ратной Русской земли… Вы, богатыри могучи, перебейте ворогов, а был бы раб Божий цел и невредим… От
