говорила Милочка, мальчики подружились бы. Но долго сожалеть было некогда: замаячила перспектива научной работы.
Лелька выросла. Она сутулилась, говорила мало, но много читала и рисовала, особенно на тех уроках, которые не любила. К матери и отчиму относилась одинаково настороженно, зато очень привязалась к Ленечке. О том, что происходило дома, рассказывала бабушке немного и неохотно: щадила, однако Ирина уже знала от сестры, что зять пьет и, как сформулировала Тоня, «похлеще Симочки».
Точка отсчета не вызывала вопросов. Ирина встревожилась, но внучку не расспрашивала. Успокаивало, хоть и слабо, что муж и жена — одна сатана, поспорят и помирятся, только бы Лельке под горячую руку не попасть. Если Тайка в первый раз за нее не вступилась, не вступится и теперь. Детей от родителей не убережешь.
Своего не тронут, думала с горечью.
Сердце успокаивалось, когда приходила к сыну. Какие разные судьбы, не уставала удивляться, и тихонько стучала по столу, чтоб не сглазить. Милочка ждала второго, сын выстаивал очереди — добывал где-то апельсины, а невестка непременно опускала ей в сумку тяжелый оранжевый мячик, и в комнате надолго поселялся праздничный аромат.
Пришло письмо из Варшавы, тонкий голубой конверт с яркими марками. Ванда писала, чередуя русские и польские слова, что живут у ее «матки», дети ходят в школу, а сама работает уборщицей в парикмахерской; а что денег нет, то не привыкать, зато «спокой»; спасибо, сестра! Звала в гости — быстро потеряла чувство реальности. Ира хранила письмо, но ответ писать не стала: к чему тревожить человека. А главное, о чем писать?.. «Ну, не знаю, — Тоня, по обыкновению, была недовольна, — я бы написала». — «Пиши!» Но на лице у сестры ясно обозначилась растерянность. О чем писать-то? О борьбе с грызунами? О происках невестки? Или… про Симочку? Махнула раздраженно рукой, совсем как мать: «Дай спокой».
Дни не летели, не шли, а тащились, и хоть не были совсем одинаковыми, усыпляли своей однообразностью, как диета язвенника: ничего горячего, острого, пряного.
Весна тоже устанавливалась какая-то малокровная, и жаворонков не было слышно: то ли не хотели прилетать, то ли заскучали от равнодушного приема и не пели. Вата между рамами стала похожа на посеревший снег во дворе за сараем — или наоборот, островки того снега напоминали грязную вату, и больше всего хотелось лечь в постель и спать, но в пятницу раздался стук в дверь, вошла Лелька, держа руку в варежке у лица, и глухо выговорила сквозь варежку:
— Я буду жить у тебя.
С той минуты, как она переступила порог, Ирина стала только бабушкой и за внучку переживала не меньше, чем в самый первый год ее жизни, но если пятнадцать лет назад она могла полагаться на стариков, Матрену с Максимычем, то теперь была одна.
Лениво спотыкающееся время полетело так стремительно, что старый будильник захлебывался и давился минутами, едва успевая их отстукивать от завода до завода. Если бы не привычка к запасливости, то есть обыкновение спешить минут на десять — вполне извинительная привычка, а вовсе не гордыня, не попытка обогнать время — так вот, если бы он не забегал немножко вперед, то его постигла бы судьба хронометра, некогда принадлежавшего Герману. Конечно, дворняжка-будильник и сравниться не мог со своим собратом по ремеслу, выписанным из Швейцарии: тот показывал время тютелька в тютельку, но захлебнулся от негодования из-за пустяка, когда человек в красноармейской форме, во время увлекательной экскурсии по хутору, откуда Германа с женой и малышом уже увезли, остановился перед диковинными часами и пощелкал ногтем по полированному стеклу циферблата; потом взглянул на свои наручные часы и покачал головой. Не в силах вынести фамильярности чужого служаки, хронометр, сам добросовестнейший служака времени, замер, и никакими силами невозможно было заставить его сменить гнев на милость.
Лелькины учебники и тетради заняли свое законное место в магафоне.
Зажила перебитая переносица, сошли отеки с лица, спасибо чудодейственной арнике.
Весна разогналась, наконец, и в «Детском мире» толпились очереди за летними пальто.
А как же «религиозное мракобесие»? Детская комната, прочно поселившаяся в снах бабушки и внучки? Милиционеры в синих шинелях?..
Все так же пылились игрушки в окне опасной комнаты, но ни милиция, ни женщина с вогнутым лицом не появлялись в квартире «7А».
А Тайка, неужели она сложила оружие? — Как бы не так!
Неизвестно, обратилась ли она в детскую комнату, но у матери ее не видели. Зато часто звонил телефон, к явному неудовольствию Надежды. Всегда благоволившая к Таечке, она выслушала обещание устроить скандал в школе и неожиданно зачастила раздраженным и более громким, чем требовалось для телефона, голосом: «Я ваших делов не знаю и знать не хочу, разбирайтесь сами!» — и хлопнула трубку. Для собеседницы ли это говорилось или для беглянки вместе с ее укрывательницей, непонятно, но Надя вдруг сунула Лельке шоколадку, а все знают, что флюгер поворачивается, куда ветер дует.
Директор школы был очень высок, худ и неулыбчив. На месте потерянного на войне правого глаза — повязка. Он спешил на урок, отчего выслушал родительницу стоя, и поэтому Таечкина миниатюрность, всегда приводившая мужчин в умиление, сделала разговор затруднительным. От этого и тирада вышла неудачной, тем более что в единственном глазу собеседника не было видно сочувствия. Он дождался паузы: «Я понял, что ваша дочь не пришла домой… когда, в пятницу?»
Таечка энергично кивнула.
— То есть в последний раз вы ее видели в пятницу утром?
— Вот именно, — горестно подтвердила она бестолковому.
— Сегодня четверг, — директор старался приглушить гулкость своего голоса, которого так боялись школьники, — и вы до сих пор ничего не предпринимали? Ребенок не пришел из школы, — поднятая ладонь остановила Тайкин протест, и она не посмела ослушаться, хоть и не знала, что на войне он командовал артиллерийским взводом, — а вы только через неделю?..
Раздался второй звонок. Она успела вставить торопливую фразу о «сложных семейных отношениях», но директор, с картой и указкой в руке, взялся за ручку двери, пропустил ее вперед и пошел в класс, где его ждала история Средних веков и тридцать девять учеников. Он спускался по лестнице и не слышал гневного Тайкиного обещания положить конец этому самоуправству, а услышала пожилая учительница, за которой тянулся послушный хвост второклассников, обтекая чью-то сердитую маму. Высокие коридоры опустели и затихли. Маленькая нахохлившаяся женщина яростно пихнула входную дверь, но тяжелая дверь не ощутила толчка и закрылась медленно и с достоинством, как делала это почти шесть десятков лет.
Тем не менее Тайка о своей угрозе не забыла и твердо вознамерилась прийти еще раз. И пришла бы, наверное, если бы муж не выбил ей два передних зуба, отчего внешность сильно проиграла, а дикция утратила четкость, так что идти надо было не к директору школы, а к зубному врачу.
Когда же врач вернул ей утраченный шарм, идти в школу не было смысла: дорога ложка к обеду.
Поздняя весна оказалась очень кстати, потому что не пришлось покупать летнее пальто, а легкий голубой плащ Лельке очень шел, причем стоил намного дешевле пальто. Маленькая денежная победа, столь важная сейчас, когда стало нужно жить на те же 52 рубля вдвоем.
Надвигались экзамены. Ничего особенного, восьмой класс, но все же. Внучка уходила с подругами на речку, и потом из учебников долго высыпался песок. Перед экзаменами Ирина побывала в моленной; узнав оценки, тихо гордилась, словно сама проштудировала учебники.
Обе подгоняли время: скорее! Скорее! — Ждали осени. Осень — это день рождения, и не просто день рождения, а шестнадцать лет, что означает паспорт, а паспорт для Лельки был все равно, что «Манифест 1861 года» для русского крепостного. Паспорт означал взрослость и освобождал от необходимости жить с родителями. Невзрачная дерматиновая обложка цвета солдатской гимнастерки, а внутри — странички, как новые деньги: упругие, с водяными знаками и пустые, кроме двух первых, которые заполнены блестящей тушью, почерком средней красивости, и снабжены маленькой — с почтовую марку — фотокарточкой
