Феденька намеревался обеспечить его вертихвосткой, мне степенная женщина нужна, жена. Конечно, я готов, что это и вдова может быть, но — достойная.
Как раз в этот момент рядом случилась Тоня и взяла эту мысль на зубок. Как Феденька ни морщился и ни отговаривал ее, Тоня пригласила-таки мельника «к чаю», но самой интонацией непостижимым образом дала понять, что — и не только к чаю.
Ира пришла к стирке, но чаю была рада, а про то, что чай не вполне чай, а импровизированные смотрины, ничего не знала. Человек в наглухо застегнутом костюме сидел напротив нее, пил чай и после каждого глотка аккуратно касался салфеткой рта: промокал усы. Усы были такого же густо-соломенного цвета, как брови, и свисали вокруг рта, а брови, наоборот, загибались вверх, к вискам, и торчали иглами, как у дикобраза. Добротный, без щегольства, костюм, достойный галстук, стягивающий полнокровную шею, ухоженные волосы, не знающие седины, хотя обладателю было не меньше пятидесяти… Основательный мужчина, что и говорить; Тоня ликовала и подвигала гостю печенье. Попросила сестру заварить свежий чай и, заметив, с какой предупредительностью гость принял из рук Ирины чашку, убедилась в очередной раз в своей правоте.
Узнав о стратегическом плане, Ира чуть не ушла. И ушла бы, если б не замоченное белье; Ирка всегда была простофилей.
— Чем он тебе плох? — наседала Тоня на нее в тот далекий летний день. — Скажи, чем?
А что можно сказать? Тем, что он не Коля? Да избави Бог, чтобы оказался похож на Колю! Ах, сестра, сестра! Хоть какого ты мне приведи — разве ж я смогу, после Коли… с другим?
Но та, вся во власти своего замысла, никак не хотела смириться с его крушением и продолжала урезонивать, пока Ира не огорошила ее одной фразой:
— Я даже лица его не помню.
И опять склонилась над ванной.
Тоня раскрыла было рот… и ничего не сказала. Не могла вспомнить лицо мельника, как ни пыталась.
…Она поняла сестру много позже, когда не стало Феди, и одна из знакомых сообщила, из самых лучших побуждений, об очень достойном холостяке; была прервана на полуслове и чуть было не вычеркнута из списка знакомых.
— А теперь мою внучку сватаешь? — насмешливо переспросила Ирина. — Ты бы лучше вязаньем занялась или этой… макрамой, что ли. У Лельки геологов девать некуда, телефон обрывают; не засидится.
Положим, вязала Тоня не хуже сестры, а играть в такие бирюльки, как макраме, считала ниже своего достоинства, да и забот хватает, чего нельзя сказать о времени. Она не без сожаления оставила идею выдать крестницу замуж, как в свое время рассталась с мечтой устроить судьбу сестры. Как в памяти не сохранилось лицо, так же растворились и пропали брови, усы и солидный костюм основательного мужчины. Дольше всего задержалась крахмальная салфетка, которую он часто прикладывал ко рту, да и то потому, что салфетка была ее собственная.
Чужого ребенка Ирина нянчила не больше года. Силы уже были не те, а тут еще гипертония догнала, да так, что Лелька боялась уйти на работу: сама делала уколы, бегала в аптеку и на базар. Все самое свежее, не из магазина, съешь еще ложечку, а работать я тебе больше не дам, хватит.
И правда — хватит.
Радовалась: теперь-то отдохну, а уж сколько книг нечитанных! Читала много, как в молодости, но недолго: буквы стали прятаться и расплываться, будто очки не очки, а мутное стекло, вроде как у Тони в аквариуме. Пошла к глазному, чтобы очки посильнее выписал, а тот головой качает: не помогут вам очки, бабушка. Катаракта у вас. И капель нет, и операцию делать рано: катаракта созреть должна.
Пока несла домой новое слово, оно несколько раз забывалось. Каракатица или раскоряка, как там доктор ее назвал, и бабушка представляла, как в глазу растет корявая корка и не дает читать. Все же выписал какие-то капли, но страницы книг неумолимо затягивало туманом. Знала, что глаз, а не страницы, но туман густел и скрывал все, что не успела прочесть.
Сестра никогда не жаловалась на здоровье, хотя работа была нелегкой, да и жизнь не баловала с тех пор, как не стало мужа. «Нас только трое осталось», — повторяла она и за праздничным столом всегда садилась между Мотей и Ириной. Спохватываясь, поправляла сама себя: «И Симочка еще…», а в следующий раз снова называла былинное число: трое, тем более что младший брат исчез с горизонта и только изредка звонил по телефону.
Праздничные застолья все чаще устраивали у Левочки, хоть стол был меньше Тониного, а потолки ниже; зато никакой напряженности. Потолки, конечно, не последнее дело, потому как ни одно семейное торжество не обходилось без пенья.
Бабушка пела так же радостно и охотно, как много лет назад, в Ростове, когда мечтала стать настоящей певицей, которой так и не стала… но пенье не прервалось. Спасибо учителю в пансионе, который успел немного научить ее управлять голосом, сдерживать его силу и вести, бережно вести мелодию.
Бабушка пела.
Она знала, у кого какие песни любимые, и знала, что Мотя первый попросит спеть, потом сестра.
Иногда кто-то из гостей пытался подтянуть, включиться в песню. Тоня гневно поворачивалась всем корпусом и сдвигала брови: «Куш!..» — а в перерыве цедила вполголоса, но так, чтобы услышал нарушитель традиции: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней». Даже Лева, самый одаренный от природы и слухом, и голосом, никогда не вторгался в пенье матери.
В годы войны Ирина не пела: это было черное время.
Война взяла ее жизнь и отложила в сторону, как откладывают раскрытую книгу, корешком вверх, когда кто-то постучит в дверь.
Как странно, думала бабушка, что голос не умер за эти годы, хотя тогда она совсем не думала о своей певческой немоте, как немой от рождения человек не выбирает между молчанием и речью.
Голос не умер и не стал хуже, только после войны она никогда больше не пела тех песен, которые любил Коля.
Бабушка пела внучке, пела своему Любимчику и только огорчалась, когда вдруг забывала знакомые слова. Но это случалось не часто.
Когда умер Мотя, Тоня впервые сказала: «Нас двое теперь», хотя напротив сидел младший брат. Потом она частенько повторяла эти слова, и на семейных застольях первая просила сестру: «Спой Мотяшкину!..»
Бабушка пела.
На Лелькиной свадьбе петь не стала: боялась, что сорвется голос от волнения, и стыда не оберешься. Шутка ли, столько народу! Невеста слегка растеряна: как и бабушка, она терпеть не могла свадьбы, и собственная не была исключением.
Что ж, свадьба и свадьба.
Жениха бабушка видела мельком, раза два или три, поэтому ничего не могла толком рассказать сестре. А что рассказывать? Геолог; а может, биолог? — кто их разберет. Какая разница! Парень хороший, разве она за другого пошла бы?
Тоня на свадьбу не пришла. Еще бы — эта запылеха прибежала «на секундочку», даже от кофе отказалась: меня внизу ждут, тетя Тоня, не могу, а вы лучше на свадьбу ко мне приходите.
Когда?! — Сегодня.
Так прямо и выпалила: сегодня.
Возмущенная крестная тут же, в прихожей, назидательно объяснила, что так не приглашают, и в четверг никто свадьбу не устраивает, а если уж так приспичило, то, надеюсь, ты маму пригласила в первую очередь?
Счастливая невеста ответствовала, что если Таечка — словом «мама» Лелька не пользовалась много лет — появится, то ее, Ольги, там не увидят.
