изумленной лохматой особы. Непредставительный этот документ давал означенной особе право жениться и разводиться, прописываться и выписываться, а также ехать куда глаза глядят — и никто не воспрепятствует.
Правда, таких наполеоновских планов у Лельки не было, но жить с паспортом стало спокойней.
Она училась уже в другой школе (старая вмещала только восемь классов), ездила на другом троллейбусе, обрела новых друзей — словом, начинала жить в другом, отдельном сюжете, который, хоть и был неразрывно связан с бабушкиным, все же развивался по иным законам.
Что бы ни делала бабушка: кроила, шила, готовила, стояла в очереди, вязала внучке шапочку — она непрерывно мысленно перекраивала ежемесячный бюджет, все те же пятьдесят два рубля, стараясь увязать куцые, ускользающие концы. Из этой суммы один рубль она неизменно давала почтальонше, которая доставляла пенсию: иначе не могла.
И речи не могло быть о том, чтобы взять деньги у Таечки, как ни старалась та передать разноцветные бумажки то через Надю, то через крестную. После нескольких неудачных попыток («Что я вам, кассирша, что ли? — я ваших делов не знаю!») инициатива увяла; и слава Богу.
Помочь пытались и сын, и Тоня, и брат, но Ира отказывалась наотрез: жить в долг не умела, и поздно было учиться.
Милочка, умница, нашла решение: вы все равно любимчика своего каждый день проведываете, так давайте сговоримся рублей за двадцать, а иначе я никогда не защищусь.
«Бабушкиным любимчиком» называли малыша, который родился весной и своим появлением отодвинул Милочкину диссертацию на неопределенное время, что очень ее удручало. Ирина вспыхнула от негодования: за собственного внука — деньги брать?! А невестка продолжала, словно и не заметила ничего:
— Больно уж тема интересная, жалко упускать… Что же, опять в ясли его?
— Боже сохрани!..
Были уже ясли, были да сплыли, оставив хрипящего Любимчика, в его семь месяцев, с двусторонней пневмонией. Тогда-то бабушка и стала прибегать каждое утро. То ждала врача, то медсестру с уколами, а после ее ухода носила, носила маленького на руках, и сердце рвалось от жалости и любви.
Когда врач сказала, что хрипов больше нет, Ирина готова была ее расцеловать. Не находила слов для благодарности, а докторша только головой покачала: «Это вы его выходили, не я. Если б не вы…»
И — опять в ясли?!
Таким образом, Милочкино предложение было принято. Бюджет внезапно распух на двадцать рублей, и ох как эти рубли пригодились! Невестка засела в библиотеке: готовилась к кандидатскому минимуму, потом сдала этот непонятный минимум, но пришло время возвращаться на работу, а после работы была все та же библиотека; все вместе называлось «писать диссертацию».
Кто-то сказал, что чужие дети растут быстро, вот свои — медленно; как же! Любимчик, тот самый малыш, которого она носила на руках по крохотной квартирке, уже ходит с ней в магазин и умиляет продавщиц голубыми глазами, трогательным хохолком на макушке и громко декламируемыми стихами. Она и рада бы не брать его с собой, но надо успеть приготовить что-то горячее для внучки, не в столовую же ходить, вон Тоня такое расскажет…
Дети растут быстро.
Лелька окончила школу и поступила в институт, однако вовсе не в медицинский, как мечтала много лет, а — здрастьте вам! — в геологический, да так, чтоб учиться по вечерам, а днем — целый день, шутка сказать! — работать, в каком-то… «горкомпром» или «стройгорпром», комковатое такое название, язык сломаешь. «На танцы — ни-ни, — горделиво жаловалась Ирина то невестке, то сестре, — все над своей геологией сидит», — и радовалась несказанно. Пусть говорят, что яблочко от яблоньки недалеко падает; где Тайка — и где Тайкина дочка?
Родная кровь…
Тайка была все там же: в машинописном бюро очередной организации, но Тайка овдовела. Всего-то хотела сделать небольшой ремонт, так называемый «косметический», а для начала почему-то покрасила пол. То ли муж ее поскользнулся по пьянке на этом полу, то ли с постели неудачно встал с похмелья, когда и так уже хуже некуда, а только упал лицом в банку с краской, что оказалось-таки хуже похмелья. Только что состоявшаяся вдова отправилась улаживать формальности на еврейское кладбище, где покойный при жизни ни разу не бывал, и была приятно удивлена: не нужно тратиться на гроб, а ремонт уже затеяла… Ей очень шла черная блузка, которую стала носить на работу, и когда опускала глаза, видела собственный вырез и видом оставалась довольна. Она жила в той же квартирке, теперь только с Ленечкой, который траура не носил, но очень жалел «батю» и плакал по ночам. Он встречал иногда Лельку после работы, и они шли в Старый Город, выбирали кафе понезаметней и болтали. Правда, такое случалось редко, Ленечка боялся: вдруг она узнает, а этот аргумент сестра понимала.
В бабушкиной жизни произошли — нет, свершились — два больших и радостных события. Сначала Любимчик пошел в первый класс, а через год внучка закончила институт. «Отдохнешь, — сказала Тоня, натирая виски пахучим вьетнамским бальзамом, — попробуй: лучше твоего цитрамона, — и протянула сестре маленькую, как пуговица, золотистую баночку. — В школу-то не будешь парня за ручку водить». Когда Ирина призналась, что взялась нянчить чужого ребенка, Тоня остолбенела. Машинально продолжала водить по виску пальцами, потом раздраженно отодвинула снадобье: «Ну и вонища! Убери, — и задала неизбежный вопрос: — На кой?»
Объяснила, как могла.
Пенсия все та же — цены другие. Конечно, Лелька приносит зарплату; так ведь ей самой сколько надо! Одни сапоги, Милочка говорит, сто с лишним рублей стоят. Что могу, сошью, а брючный костюм не возьмусь: в ателье несет, а то готовый — еще сто вынь да положь. Невестка из командировки тряпки привозит заграничные, когда в провинцию едет, а у геологов командировка называется «поле». Так и есть, чистое поле: то камни ищут, а то еще породу какую…
— Уж не знаю, какую она там породу ищет, а только замуж ей пора, — решительно объявила Тоня. — Вот, кстати, у моей хорошей знакомой сын…
Сестра замотала головой:
— И не вздумай! Вспомни, как ты меня сватала. Ох, Тонька, мало я тебя за кровать швыряла, мало!
— А что? Чем тебе плох был мельник? Нет, ты скажи: чем он тебе был плох?
И требовательно ждала ответа, словно это имело какое-то значение теперь, почти тридцать лет спустя…
Человек как человек. Она пришла в тот день помочь по хозяйству и не знала, что мужчина в тесноватом костюме приехал со своего хутора специально ради нее, Ирины.
Раньше он появлялся в этом доме, чтобы Феденька поставил ему коронки. Воссоздать ход событий нетрудно: пока врач моет руки или колдует над инструментами, он занимает пациента анекдотами, общими фразами и столь же общими вопросами. Пациент, счастливый, что избавился на время от докторской хватки, с удовольствием мямлит что-то в ответ онемевшим от наркоза языком.
Выяснилось, что мельник — это не род занятий, а перевод его фамилии на русский язык: так, дескать, короче. Оба посмеялись, как неудобно иметь такую фамилию при советской власти. Как, впрочем, и хутор: все равно, что на бочке с порохом сидеть, заметил Феденька, рассматривая рентгеновский снимок на свет. Ну, это как сказать, с достоинством возразил пациент, мой хутор еще постоит. И объяснил: русские не отобрали хутор по той причине, что хозяин всегда оказывал содействие партизанам, о чем у него имеется документ.
Доктор производил впечатление здравомыслящего человека, но мельник все же не стал упоминать, что теперь он с таким же сочувствием помогает лесным братьям, которые ничем, на его взгляд, от партизан не отличаются. Никакого размаха в хозяйстве, как в мирное время, нет и быть не может: ни к чему быть на виду, но в целом он вполне благополучен, только, к сожалению (он даже развел руками), одинок. Поймите меня правильно, заторопился он (наркоз отходил), мне не вертихвостка какая-нибудь требуется, словно
