Все реки текут

– Я немедленно, этой же ночью возвращаюсь на пароход.

– Ах, Дели, не нужно убегать от меня. Обещаю, я не буду докучать вам.

Руки Дели еще касались его головы, и она ощутила небольшую залысину. Дели бессознательно выпрямилась, поза ее стала напряженной. Да, Аластер не мальчик, которого можно оттолкнуть суровыми словами. «Настойчив во всем, что меня интересует…» Этому можно верить; но она также вооружена – равнодушием к нему.

Однако, вернувшись в свою комнату, Дели долго сидела на краю постели, ее душа и мысли были в таком смятении, что у нее не хватало физических сил, чтобы раздеться. Водная гладь озера, колеблемая полуночным бризом, без устали плескалась о берег мелкими волнами.

Дели не хотела притворяться перед собой, что удивлена неожиданностью случившегося; со времени болезни она знала, что нравится Аластеру, но к той еле сдерживаемой страсти, которая дрожала в его голосе, к такой глубине чувств она не была готова. Ей казалось, будто она идет по тоненькой корочке пробудившегося вулкана.

Вернувшись снова к своей обычной жизни, стоя у штурвала по двадцать четыре часа без перерыва, не имея времени много думать об Аластере Рибурне и его неожиданном объяснении, Дели все-таки выбрала момент и, как он просил, написала ему, не упоминая, однако, о том, что между ними произошло.

Она писала о своих делах, о плане строительства передвижных складов на озере Виктория, предложенном ею Департаменту общественных работ, о живописи и картинах, которые он ей показывал.

«Вы разбудили во мне огромную жажду жизни; словно я спал годы и теперь пробудился от долгого сна. Я не прошу ничего, кроме разрешения сложить свою жизнь к вашим ногам и умереть, как умирает волна, разбиваясь о берег и уходя в песок, чтобы хоть немного выровнять путь под вашими ногами».

Стоя в одиночестве у руля, Дели иногда предавалась мечтам о жизни с Аластером: купалась бы в роскоши восточных шелков и безмерной роскоши его обожания; укрытая от всех тревог и забот, могла бы весь день заниматься рисованием, потом обсуждать свою работу с художником-собратом, а ночью с радостным волнением ждала бы его в своей постели в прекрасном, доме за озером.

Безумные, нелепые грезы, Дели это знала. Будь она даже свободна, никакая другая жизнь не могла бы сравниться с той, которую она вела. Уже только мысли об этом были предательством по отношению к Брентону и детям. Они нуждались в ней. Но действительно ли они нуждались в ней больше, чем Аластер? Впрочем, суть не в этом: ее долг быть с ними. Долг… Холодное слово, приносящее безрадостное утешение… Поколения строгих непреклонных пресвитериан[32] стояли за ней, выражая свое мрачное одобрение.

18

– Мэг, твоя мать будет здесь во второй половине дня, – сказала миссис Мелвилл. – Ты сделаешь для нее торт?

– А ты думаешь я забыла? – вскричала Мэг. – Я отмечала на календаре каждый день. – Она отбросила назад прямые черные волосы, жест, который появился у нее в последнее время. Мэг была тоненькая- претоненькая, хотя и не очень высокая, с острыми плечами и длинными ногами – настоящий жеребенок. У нее была бледная, почти бесцветная кожа, но на худом подростковом лице жили огромные, глубокой синевы, глаза.

Не было человека, который не обратил бы внимания на прекрасные глаза Мэг, но самой ей казалось, что они только подчеркивают невыразительность всего остального: курносый нос и прямые непослушные волосы.

Миссис Мелвилл смотрела на нее с обожанием.

– И не представляю, что скажет твоя мать. Ты такая худышка! Без масла и сметаны от тебя бы просто ничего не осталось. Ты недостаточно крепка, чтобы жить на пароходе и питаться чем попало.

Мэг остановилась посреди кухни.

– Недостаточно крепка? Но, Мелви (так она называла свою приемную мать с самого детства), я совершенно здорова, ты же это знаешь!

Однако миссис Мелвилл не сдавалась.

– Тебе не хватает веса и не забудь, ты в таком возрасте, когда ничего не стоит заболеть туберкулезом и зачахнуть. Я бы глаз не сомкнула, если б не знала, что ты три раза в день получаешь горячую пищу и выпиваешь на ночь молоко. Ты не думаешь, что было бы лучше пожить с нами еще годок, другой?

– О, я не знаю… – Мэг была добросердечным ребенком и понимала, что миссис Мелвилл обидится, если она не согласится. Но Мэг скучала по матери и братьям; ах, почему нельзя жить сразу в двух местах! А тут еще Гарри! Если она вернется на пароход, то вряд ли когда-нибудь его увидит.

И она с воодушевлением сказала:

– Мне кажется, я могла бы остаться еще ненадолго, конечно, если мама сможет без меня обойтись.

– Я думаю, будет лучше, если ты сама это предложишь. Твоя мать знает, я всегда рада тебе, и она должна попять: это полезно для твоего здоровья. Да и Гарри будет скучать.

Этот новый поворот темы был подсказан появлением сына. Он прошел прямо к хлебнице и, не глядя на них, отрезал себе кусок фруктового кекса.

– Правда, Гарри? – спросила Мэг, покраснев, но ее румянец был столь бледным, что миссис Мелвилл ничего не заметила, но самой Мэг, казалось, что ее щеки полыхают огнем.

– Ммм… Что правда?

– Мы будем скучать по ней, если она вернется на корабль, не так ли, Гарри? – вмешалась его мать.

– Точно, как о больном зубе. – Он откусил кусочек кекса.

– Гарри!