Мэг была разочарована. Дикое животное, к которому они подкрадывались через ночь, превратилось в маленькую жалкую кучку у ног. Ее больше устроил бы лев или леопард.
– Ладно, пошли обратно, – сказал Гарри и зашагал к машине. Мэг зацепилась шнуром за куст и должна была вернуться, чтобы распутать его.
– Неудельные бабы! Ничего не могут, – бормотал Гарри, но голос его звучал беззлобно.
Когда они сели в машину, он зарядил ее ружье, свое же положил на пол.
– Держи его осторожно, дулом – в окно, а увидишь кролика – стреляй. – Гарри завел машину. – Не думаю, что нам еще повезет на лису.
Они ехали по самой вершине утеса, в двух сотнях футов под ними тихо катила свои поды залитая звездным светом река. Вдруг неожиданно откуда-то сбоку вынырнул кролик и запрыгал прямо перед их передними огнями, петляя из стороны в сторону, но оставаясь в их лучах. Гарри затормозил.
– Быстро! Стреляй! – закричал он.
Мэг подняла ружье; кролик сразу же остановился и сел, прядая ушами, и тут неожиданно оказалось, что она не может спустить курок. Мэг опустила ружье.
– Какого черт? В чем дело? Он же уйдет! – Гарри выхватил у нее ружье, но кролик уже пришел в себя и нырнул в темноту. Гарри выругался.
– Я… Я не могла убить его, когда он сидел и смотрел на меня.
– А… бабы! – повторил Гарри. – Не возьму тебя больше на охоту.
Эти женские штучки просто невыносимы. Он подумал о людях, которых видел убитыми, без всякого сожаления, словно это были кролики: кричащие, с выпадающими внутренностями, люди без лиц…
– Я тебе рассказывал о жарком? – спросил он.
– О жарком из кролика?
– Нет. Это было на передовой, и кролики уже все кончились. Мы стояли у фермы, рядом был небольшой огородишко с овощами. Однажды мы украли где-то кусок мяса, и я пополз на эту брошенную ферму, чтобы раздобыть каких-нибудь овощей. Когда начиналась уж очень сильная пальба, я отлеживался в воронках. Мне удалось отыскать в грязи несколько морковок и немного репы, и, радостный, я приполз с ними обратно.
Мы приготовили прекрасное жаркое; у кого-то оказалась луковица, и нам подарили половинку. Мы стояли вокруг котелка, я и двое моих товарищей, вдыхая чудесный запах и мечтая о еде, но вдруг прилетел снаряд и разорвался точно между нами.
Два моих приятеля были убиты тут же, на месте, прямиком отправились в мир иной. Взрывная волна оглушила меня и отбросила в сторону, но я был цел и невредим. А котелка – как не бывало. И представляешь, больше всего меня опечалила потеря жаркого. Я злился на этих проклятых немцев, я буквально скрежетал зубами. Только потом я начал думать о своих товарищах и что-то соображать… Я видел столько убитых…
Мэг сидела тихо. Она была неглупа и уловила связь между его рассказом и ускользнувшим от них кроликом.
– Я понимаю, – сказала она, наконец, понизив голос – Ты думаешь, глупо жалеть кролика, если… Ты убил много немцев?
Гарри пожал плечами.
– Много. Но хуже всего – первый. После этого ты как деревянный. Штыковая – это самое плохое, рты видишь, как они смотрят на тебя, когда ты их дырявишь. Совсем другое дело, если снаряд разрывается вдали, тогда ты не замечаешь, что делают осколки с людьми. Один мой приятель ослеп при обстреле. Большой, крепкий, сердечный парень. Я видел, как его вели в тыл – будто маленького ребенка.
Гарри машинально потер обрубки пальцев. Мэг положила свою руку на его. Всякий раз, когда он рассказывал о войне, ее начинала бить дрожь; дома он никогда об этом не говорил.
– Расскажи мне, как ты потерял пальцы, – попросила она.
Гарри резко оттолкнул ее и запустил мотор.
– Ну хватит, поехали. Ненавижу вспоминать про эти дела, – сказал он.
Мэг сидела в углу, и тихо глотала слезы. Она надеялась, что он поцелует ее, а вместо этого он отдернул руку, словно его укусила змея.
Еще один кролик стремительно бросился через дорогу. Гарри нарочно наехал на него. Только послышалось коротенькое болезненное «хрр», и кролик скатился вниз. Мэг содрогнулась, но ничего не сказала.
Стараясь загладить свою грубость, Гарри шумно хлопотал на кухне, приготавливая чай, и был совершенно на себя не похож. Увидев на ее лице следы слез, он почувствовал себя настоящим негодяем и в то же время рассердился, что она заставила его вести себя так, как он не привык.
Но Мэг, – он это понимал, – не злилась на него: она была такой же, как всегда, – кроткой овечкой, искренне благодарной за чай и ту неловкую заботу, которую он ей выказывал. Она пожелала ему доброй ночи и, как ребенок, подняла к нему лицо, чтобы он поцеловал ее, он почти бессознательно взял руками ее голову и неловко поцеловал в самые губы, по-детски мягкие и нежные, своими большими загрубелыми губами.
К его ужасу она обняла его за шею и начала лихорадочно целовать. Он разнял ее руки и почти оттолкнул от себя, но она смотрела на него своими огромными глазищами и бормотала какие-то нелепые слова:
– Я знала: что ты любишь меня, потому что я люблю тебя, так люблю, так люблю…
– Ради бога, Мэг! Мать услышит. Это не любовь. Ты увлеклась мной, потому что я старше и много чего
