Грахов невольно смерил его взглядом: парень стройный, гладкий, с ясными хорошими глазами. По виду заводила, затейник, всеобщий любимец. Грахов улыбнулся.
— Мы их в костер подкладываем, дров нет, — сказал он.
Вроде пошутил, а получилось, судя по дрогнувшим ресницам парня, издевка. Грахов отвернулся, повел Фаворита вглубь.
Слышал позади: «Ишака, что ли, моет?» — голос другого парня.
Смеялись громко, обсуждали, кого Грахов моет и кто он сам — джигит или караванщик? Грахов не обернулся, и скоро о нем забыли, даже Леха, позвав раза три, замолчал.
Грахов мыл коня с неожиданной для себя охотой, у него самого тело очищалось постепенно от гнета, свободно, легко дышалось ему. Светлая грусть сеялась из угасающего неба. Со всех сторон подкрадывалась тишина предвечернего часа. Солнце потеряло прежнюю яркость, и свет его косо падал на воду, на сияющие остриями камыши.
В этом беззвучии отдельно и упоенно шумела лишь большая компания. Словно устав от безмолвия в другом месте, наверстывала здесь. Радиоприемники двух машин ловили разную музыку, и танцующие пары сбивались, сталкивались, высоко взлетал смех.
Грахова зазнобило. Выйдя из воды, он почувствовал себя нескладным, смешным в черных прилипших трусах. Он торопливо вывел лошадь на берег, привязал к иве, побежал к костру.
Видно было, Леха уже выпил водки, похлебал ухи. Лежа на спине, не открывая глаз, он протянул налитый, видимо, для себя стакан, сказал:
— Что же ты никак не вылезаешь из воды? Я ж ехать звал.
Грахов взял стакан, и его еще сильнее зазнобило от желания выплеснуть водку. Но на миг он представил, как Леха, вздрогнув белым животом, поднимается, как его красные глаза мечут упрек и обиду, и, холодея от одной мысли о скандале, поднес стакан ко рту. Пил опять неумело: поперхнулся, быстро черпнул ложкой ухи из ведра, обжег и без того обожженный горечью рот.
Внезапная тишина заставила Грахова оглянуться. Пьянея, он сел на теплый пепел, не сразу догадался, кого рассматривает большая компания.
Разглядывали Фаворита. Фаворит стоял под ивой, головой к воде, к золотисто-зеленому лугу за старицей, где он видел что-то ему лишь близкое, к чему тянулся всем своим длинным точеным телом. Он обсыхал и дымился. Прозрачный пар поднимался по тонким ногам вверх; легкий пар живым, трепетным светом обволакивал Фаворита, и казался он невесомым, призрачным сгустком света. Снова чувствуя себя нескладным, ненужным здесь, влюбленно смотрел на лошадь Грахов. Она стояла по-прежнему без единого движения, навострив уши, ловила только ей доступные звуки.
Далеко на лугу Фаворит видел крохотный табун. Лошади, тускло поблескивая спинами, терялись в складках земли, появлялись, словно замирали и звали его. Он еще не слышал ни топота копыт, ни ржанья, но зов слышал — кровью, которая бежала в нем быстро и сильно, как если бы он бежал навстречу табуну сам. Но если и было в этой крови немного дикого, что толкало ударить острой подковой по узлу корды, срезать его начисто, чтобы пуститься потом в безумный, яростный бег, то сама же кровь, выдержанная, чистая, обуздывала себя.
Когда-то, молодой еще, не объезженный, он убежал от людей, долго бродил по полям, набегался и повалялся всласть и сам же вернулся в завод. Не было ни робости, ни смирения; привыкший к людям, к лошадям, он очень скоро затосковал, и тоска эта, пересилив короткую, мимолетную тягу к одиночеству, погнала его назад.
И теперь он, помня те бродяжные опасные дни и ночи, застыл выжидательно, не смел тревожить людей ржанием, только смотрел на движущийся табун. Стриганув ушами, уловил вдруг чуткую изумленную тишину вокруг. Оставаясь в прежней позе, он по взглядам, ощупывающим его, по немому восторгу, от которого стыдливо, тайком подергивалась обсыхающая кожа, догадался — глядят на него люди. Это было знакомо ему, так бывало перед скачкой, когда, убрав попону, прогуливали его.
В глазах Грахова сама собой сгустилась тьма, и в этих странных сумерках отпало, скрылось все лишнее — лошадь стояла одна, и чудилось, будто вглядывается она в оцепеневшие дали пустынной планеты, ждет первого человека. И виделся Грахову этот человек, идущий не один — шагала рядом, преданно держась за руку, девушка. Грахов узнал себя, но не сразу девушку… Мгла рассеялась, и все стало на место — враз заговорившая компания, машины, Леха. Отдельно он высмотрел двух девушек, у которых выторговал шампунь. Казалось, они поблекли, в фигурах, отчетливо неуклюжих, пропала уверенность.
— Хороша, каналья, — как бы подытоживая смотрины, сказал Леха.
— Знаешь, она, оказывается, без подстилки ехала, — прошептал Грахов.
— Верно, недоглядели, — проговорил Леха, как на собрании, легко и без раскаяния. — Впредь не допустим.
— Где грузить будем? — спросил Грахов.
— На мосту. Там подъезжать удобно.
— Затянулась наша одиссея, — вздохнул Грахов. — Пора трогаться. Дорога неважная.
— Не бойся. Я уже в форму вошел.
— Я не за себя.
— Ну, не хрустальная она, не расколется.
Сильно отяжелев, Леха откинулся на спину, закрыл глаза. Грахов заскучал, прислушался: за ивой, где расселась компания, тоже говорили о лошадях.
— У Наполеона был конь Маренго, это верно. А кто скажет, как звали лошадь Александра Македонского?
— А у Дон Кихота?
— Это же анекдот. У одного студента спрашивают на экзамене: что такое Ренессанс?
— А он что?
— Отвечает: лошадь Дон Кихота.
— Значит, не знаете лошадь Македонского? Всем двойка с минусом. Запомните: Бу-це-фал.
— Ты что тут КВН устроил?
— Какая же у Санчо Пансы была лошадь, мальчики?
— У него, дорогая, был осел.
— Интересно, как этого коня зовут?
— Не зовут, а кличут.
— Ну, кличут как? Спросите у того, длинного, он, наверно, наездник.
— Не наездник, а Дон Кихот он и есть.
— А этот? Санчо на самосвале, да? Забавно.
— Они на вас ноль внимания. Конь тоже.
Фаворит следил за табунком, который шел теперь вдоль узкой задымленной лощины. Долетали оттуда, неслись сюда звуки: размеренные поскоки стреноженной лошади, отрывистые всхрапы. Весь уйдя в слух, Фаворит напрягался, как бы помогая незнакомому брату, идущему в путах. Когда табун, обходя болотистый пятачок луга, свернул в заросли, Фаворит призывно рокочуще заржал. И ждал ответа. Но луг не отозвался. Лишь в дальнем конце старицы страстно заквакали лягушки. Потом воздух, мягко и нежно перемещаясь, донес слабый запах табунка — терпкий, горький. Фаворит радостно затоптался, выгибая шею то в одну, то в другую сторону.
Тогда-то среди приглушенных голосов выделился один:
— Застоялся он. Ему бы пару кругов проскакать!
— С таким, как ты, мешком на спине?
— Интересно, седла у них нет?
— Седло не поможет.
