очень неудобно было сидеть в низком, с продавленным сиденьем кресле.
Наконец льдинки в глазах капитана растаяли. Его полное, с круглым подбородком лицо осветилось.
— Ну что же, Земляченко, неплохо. А?
Андрей почувствовал, как похвала командира наполняет его сердце мальчишеской радостью. А Моховцев продолжал:
— Будете обучать солдат. С планом занятий ознакомьтесь у старшего лейтенанта Капустина. Ясно?
— Так точно! — поднялся лейтенант.
— Хорошо. Идите!
2
Перед Андреем полтора десятка сосредоточенных лиц. Он стоит возле маленького столика, перетянутый портупеей, строгий, даже немного сердитый, потому что ему по нескольку раз приходится повторять одно и то же.
В его группу входят оперативная смена, радисты и наряд наблюдательного поста. Вторую группу обучает Грищук. Занятия проходят после смены, и усталые девушки то и дело встряхивают головой: в теплой, душной казарме, где они сидят — кто на табуретке, кто на скамейке, а кто просто на кровати, — голова становится тяжелой и веки сами слипаются.
— Горицвет!
— Я!
Мария вяло встает.
— Какой это самолет? — Андрей высоко поднимает альбом.
Красный отблеск предзакатного солнца падает на рисунок, который чуть дрожит в напряженной руке лейтенанта, и всем кажется, это машина в самом деле летит в воздухе.
— Не знаю, товарищ лейтенант.
— Рядовая Горицвет, в уставе нет слов «не могу», «не знаю».
— Так точно, товарищ лейтенант.
— Какой это самолет?
Мария хмуро молчит. В другой раз она бы лукаво усмехнулась подругам — ведь смешно торчать вот так столбом возле кровати, — но девушка чувствует себя после смены усталой и поэтому безразлично смотрит куда-то в глубину казармы.
— Вчера вы распознавали быстрее.
— Так точно.
— Почему же сейчас забыли?
— Тогда вы держали альбом ближе, можно было посчитать…
— Что посчитать?..
— Сколько стекол в фонаре кабины…
Под сводами казармы раздается дружный смех девушек.
Земляченко краснеет. Ему кажется, что смеются не над ответом Горицвет, а над неудачливым учителем. Хочется властным окриком напомнить слушателям, что с ними занимается офицер. Но надо сдерживаться. И спокойным голосом, с нотками иронии, говорит:
— Значит, будете ждать, пока самолет снизится, чтобы вы могли посчитать стекла? Плохо, Горицвет!
Он опять показывает рисунок самолета, называет его характерные признаки. Время тянется очень медленно. Андрея подбадривает то, что Зина, сидящая с Койнаш недалеко от столика, не сводит с него глаз. Наверно, она одна понимает, как тяжело ему вести занятия с уставшими людьми, понимает и сочувствует.
Андрею хочется вызвать ее. Он уверен, что услышит правильный ответ, — ведь она ловит каждое слово. Но почему-то не решается ее поднять и петляет вокруг, спрашивая одну за другой ее соседок.
Наступили вечерние сумерки. Уже трудно издали рассмотреть рисунки альбомчика.
— Встать! — командует лейтенант. — Перерыв десять минут.
Девушки шумно выходят в коридор. Дневальная Меретина зажигает два карбидных фонаря: один подвешивает на крючок в центре казармы, другой ставит на столик офицера. Фонарь отражает на стене правильный, изящный профиль ее лица, с длинной черточкой век.
Зина задержалась возле своей кровати, поправляя подушку.
— Чайка! — негромко позвал Андрей.
— Слушаю, товарищ лейтенант!
— Вы все поняли? Сейчас будем изучать тактико-технические данные…
Зина подходит к нему, улыбается. Девушка чувствует, что лейтенанту хочется поговорить с ней, но он не знает, как начать разговор. Свет фонаря отражается на ее влажных губах, жемчужно сверкает на ровных белых зубах, особенно на одном, чуть косом, который не только не портит улыбку Зины, а, наоборот, придает девушке какую-то особую прелесть. Только сейчас, впервые за все время их знакомства, лейтенант обратил внимание на этот милый зубок, и у него захватило дыхание от нахлынувших чувств.
Зина развернула альбом и что-то спросила. Он не понял ее, ответил лишь бы ответить. Начал лихорадочно перелистывать вместе с ней страницы.
И вдруг оба замолчали. Замолчали потому, что Андрей неожиданно, как тогда, на камне, взял девушку за руку.
Зина подняла голову, посмотрела на юношу, на его открытое лицо, подумала: «Нет, он не такой, как все!» И не отняла своей руки.
В это время в казарму вошел Моховцев.
Капитан несколько секунд неподвижно стоял в дверях. Молодые люди не заметили его. А он не спешил напоминать о себе.
На мгновение капитан и сам залюбовался вдохновенным, удивительно красивым, будто изнутри освещенным лицом девушки. Потом у него сжалось сердце. Он-то ведь не узнал счастья! Ему «посчастливилось» встретить женщину, которая искала легкой жизни и веселых развлечений и с которой он вынужден был разойтись перед самой войной. А потом, в части, он почувствовал, что к нему тянется чернявая энергичная Мария, чем-то напоминавшая бывшую жену; но именно это испугало его.
Сейчас комбат с тоской подумал, что он, Моховцев, лучше лейтенанта смог бы оценить Зину. Ведь в своем слепом увлечении парень видит только красивые глаза, стройную фигуру, чарующую улыбку… Но что принесет он ей в жизни? Что откроет? Какие пути, какие горизонты, когда и сам еще бредет хмельными, непроторенными дорогами юности?
И почему он, капитан Моховцев, чужой для этой светлой, чистой девушки, почему не на него, а на этого неоперившегося лейтенанта смотрит она влюбленными глазами?! А может, так и должно быть? Наверно, должно! Но ведь и он, Моховцев, имеет право на счастье…
Пусть не сейчас — потом, после войны… Если бы можно было начать жизнь сначала!
Вдруг он остро почувствовал себя лишним здесь, в казарме, непрошеным гостем на пиру молодости. И это возмутило его, командира, хозяина части. Кто знает, к чему может привести вот такая слепая влюбленность молодого офицера и солдата!..
Моховцев услышал шум в коридоре, понял, что девушки возвращаются с перерыва в казарму, и шагнул вперед.
Только теперь заметив командира, Андрей убрал руку. Но Моховцев все видел: и то, что рука лейтенанта прикрывала пальцы девушки, и горячий румянец на лицах молодых людей, заметный даже при свете фонаря.
Земляченко, вытянувшись, начал рапортовать, но капитан хмуро оборвал его:
— Амурничаете, лейтенант? А? — с горечью в голосе процедил он. — Безобразие! — Посмотрев
