здания. Вернее сказать, часовой сверил лишь фотографию на пропуске с лицом Шумилова, а я вполне вписался в рамки отметки «и с ним один человек».
Лифт в виде заимствованной из Москвы тридцатых годов непрерывно движущейся «ленты Карбюзье» поднял нас наверх. Небольшого роста очень подвижная женщина в приемной попросила нас немного подождать. Когда мы некоторое время спустя вошли в кабинет, то застали Мильке в прекрасном расположении духа, безоговорочно приняли извинения за задержку и приглашение сесть.
Задержка, как выяснилось, объяснялась чересчур дотошным обследованием в поликлинике, которое он именно в тот день завершил. Заразительно подсмеиваясь над кем-то, он пересказал нам врачебное заключение, в соответствии с которым пациент, то есть Мильке, несколько лет назад перешедший шестидесятилетний рубеж, вполне вписывался в рамки медстандартов, соответствующих мужчинам сорока пяти лет от роду.
Такая реклама заставила меня приглядеться внимательнее.
Мильке и впрямь выглядел моложаво. Хорошо сбитая, коренастая его приземистая крестьянская фигура, розовое, неотечное лицо выдавали человека подвижного, не склонного к перееданию или прочим излишествам. И все же, присмотревшись повнимательнее, можно было прийти к заключению, что поправка почти на двадцать лет была сделана министерским врачом скорее из желания сохранить свой пост, нежели из стремления быть верным клятве Гиппократа.
Тем не менее подобное медицинское заключение не могло не стать причиной душевного подъема для любого мужчины.
Пожаловался он лишь на одно досадное обстоятельство: подагру суставов. При этом Мильке протянул нам кисти обеих рук и с надеждой добавил, что теперь опухоль суставов научились разбивать при помощи электротока. Таким образом, можно надеяться, что в ближайшее время он избавится и от этого недуга и обретет форму, соответствующую представлениям о тридцатилетнем мужчине.
Непосредственность высокопоставленного хозяина в общении с незнакомыми и незнатными визитерами подчеркивает его демократичность, а потому подкупает. Не успела эта мысль пронестись в моей голове, как вошла секретарша и поставила на стол поднос с чаем, кофе и печеньем.
Это могло означать лишь одно: пора переходить к делу.
— Ну, что говорят о нас на Западе, товарищ…?
Я поспешил упредить министра и сам произнес свою труднопроизносимую фамилию, желая избавить министра от досадной необходимости ее выговаривать.
— …всем ли там довольны, после того как мы пошли им на уступки в области упрощения межчеловеческих контактов? Или быстро привыкнут и к этому и вновь станут требовать от соцлагеря дальнейших уступок? Наверное, наседают, когда приезжают в Москву?
Изложив коротко ситуацию, сложившуюся после подписания Московских договоров, и оставаясь под впечатлением от тона, которым вопрос был задан, я рассказал о встречах Брандта и Брежнева в Москве, упомянув невзначай несколько полуинтимных моментов их общения.
Министр слушал рассеянно, поглядывая по сторонам и нетерпеливо постукивая пальцами по краю стола. Не было сомнений, что в отличие от своего русского коллеги он не умеет и не любит слушать, а предпочитает говорить сам. К тому же рассказ мой, видимо, не блистал информативностью, и министр жестом прервал поток красноречия, введя его в более конкретное русло. Он поинтересовался, какой особняк был отведен канцлеру в Москве, и тут же добавил, что любит Ленинские горы, откуда открывается прекрасная панорама Москвы. Его интересовало, какое впечатление на Громыко произвел тогдашний министр иностранных дел ФРГ Вальтер Шеель, при этом он заметил, что они совершенно разные по темпераменту люди, после чего Мильке принялся рассказывать о переговорах между ГДР и ФРГ относительно ослабления пограничного режима и о трудностях, возникающих при организации новых контрольно-пропускных пунктов.
— А как чувствует себя Эгон Бар? — неожиданно прервал он сам себя.
— Я виделся с ним недавно и, как мне показалось, состояние его здоровья не вызывает никакой тревоги.
Вопреки моему желанию, ответ приобрел несколько саркастический оттенок.
Мильке недобро усмехнулся.
— Вот что, товарищ… — Теперь он прочел мою фамилию по бумажке, лежавшей перед ним на столе. — То, что вы виделись с Баром на днях, мне доподлинно известно. И давайте договоримся о следующем: то, что вы систематически встречаетесь с западными немцами в Западном Берлине и ФРГ, я прекрасно знаю. Буду с вами откровенен, я знаю не только с кем, когда и где вы встречаетесь, я также знаю, о чем вы говорите и какими бумагами обмениваетесь, так что… Да и то сказать, подумайте сами: каков бы я был министр госбезопасности, если бы не ведал, что происходит у меня под носом? — Мильке улыбнулся, но теперь уже добродушно. — Каждый должен делать свое дело хорошо. Вот и я стараюсь, чтобы мое начальство было мною довольно, не так ли? — адресовал он неожиданно вопрос сидевшему все это время молча Шумилову.
Тот без колебаний согласился.
— Все работа моя крайне проста: все знать, все видеть и все слышать — большего от меня никто не требует.
Мильке заразительно захохотал.
Столь концентрированное психологическое воздействие дало эффект. Хотелось каяться и в содеянном, и в том, о чем даже не помышлял.
И все же прием «признание облегчает наказание» более пристал следователю, чем министру.
Был тут и один довольно запутанный этический момент. Из престижно-профессиональных соображений он не мог себе позволить оставаться в неведении по поводу того, что у него происходило «под носом». Согласно существовавшей этике, однако, он не должен был осуществлять слежку за «друзьями», да еще действующими с благословения всемогущего Андропова. А потому нельзя не отдать должное изобретательности Мильке: он замешал в текст своего монолога желаемое, действительное и демагогию для связки, так что акценты могли расставляться в любом порядке.
С другой стороны, такая постановка вопроса очевидно упрощала мою задачу. Ведь если человек утверждает, что все знает, нет необходимости заставлять выслушивать уже известное ему еще раз.
Мне же тем самым предоставлялась возможность действовать аналогичным безотказным способом.
— Естественно, товарищ министр, — начал я изложение главной мысли, — никто не сомневается, что вы в курсе всех событий, а поэтому прекрасно знаете, что наши встречи не выходят за рамки советско- западногерманских отношений и ни с какой стороны интересов ГДР не затрагивают.
Это была сущая правда. Немецко-немецкие отношения никогда не были предметом специального обмена мнениями между нашими лидерами.
Тому было две причины. Во-первых, с самого начала Брандт и Бар дали понять, что эти отношения представляют собой интимную сферу, куда, как в будуар, не след вторгаться посторонним. Правда, должен констатировать, никто таких попыток и не делал.
Брежнева проблема немецко-немецких отношений никогда не занимала. С другой стороны, в Москву буквально каждый день наведывались партийно-правительственные чиновники ГДР различных рангов, каждый из которых, соответственно рангу и должности, спешил проинформировать своего московского коллегу о том, что и как у них происходит, в том числе и в отношениях с западными немцами. Таким образом, информации на эту тему в Москве имелось более чем достаточно.
На определенном этапе подобная информация стала вызывать у Андропова аллергическую реакцию. Закончилось дело тем, что он бросил как-то в лицо подчиненным, явившимся с подобного рода «информацией»: «Займитесь же делом, а не сбором сплетен!»
У нас эта тема прозвучала лишь однажды, да и то не по нашей инициативе.
Как-то раз мы увиделись с Баром вскоре после того, как он вернулся из Восточного Берлина, после встречи с руководством ГДР. Бар бросил на стол газету и ткнул пальцем в колонку, которую, очевидно, нам следовало тут же прочесть. Публикация не радовала ни информативностью, ни литературным вкусом, и повышенное внимание к ней требовало комментариев. Они не замедлили последовать.
Дело заключалось в том, что ГДР в тот период испытывала сложности с обувью, которой
