Я не знаю: Как наш самолет сгоряча Сделал этот последний прыжок?.. Перебитую ногу с трудом волоча, Летчик встал И машину поджег. Кровь бежала ручьем по его сапогу, Но молчал он, Кудряв и высок. И решили мы с ним Не сдаваться врагу: Лучше — смерть. Лучше — пуля в висок. У лесного болотца Средь ветел густых Инвентарь подсчитали мы наш: Нож, Кисет с табаком, Бортпаек на двоих — Вот и весь наш нехитрый багаж. Мы склонились над картой, Наш чайник остыл. Мы следы от костра замели. Кое-как смастерил я для друга костыль, Вещи взял и промолвил: 'Пошли'. Мимо сёл и дорог Мы брели стороной. Шли неделю, А фронт еще — где. Нас не компас, Нас сердце вело по родной Путеводной кремлевской звезде. А идти еще долго. Не близок наш путь. В дальний тыл мы слетели к врагу. Николай стал садиться в пути отдохнуть. 'Подожди, — говорил, — Не могу…' На привалах сперва мы пивали чаек. Но хоть сытной была наша снедь, Вышел день — И доели мы с ним бортпаек… А нога его стала чернеть. Он, бредя с костылем, бормотал: 'Чепуха'. Но я знал: Выдыхается он. Горсть в ладонях растертого прелого мха; Вот и весь наш дневной рацион. Как-то раз В почерневших несжатых овсах (Горько пахнут поля этих лет) Показался седой ожиревший русак… Торопясь, я достал пистолет. Николай приподнялся, Задержал перед выстрелом он. 'Погоди, — он сказал, — Может, в смертном бою Пригодится нам этот патрон…' Он шагал через силу, Небритый, в пыли, С опустевшею трубкой в зубах. В этот день мы последнюю спичку зажгли, Раскурили последний табак… 'Видно, мне не дойти, — он сказал. — Я ослаб, Захворал, понимаешь… Прости. Отправляйся один. Тебе надобно в штаб Разведданные, друг, донести…' Как сейчас это вижу: Лежит он разут (Больно было ему в сапоге), И лиловые пятна гангрены ползут По его обнаженной ноге.
