огонь перебросился на пристань, и пристань сгорела. Банни-младший любит Западную пристань, потому что мама водила его туда на экскурсию с настоящим гидом, когда ему исполнилось восемь лет, а после пристани они дошли пешком до “Marrocco’s” за мороженым. Банни-младший любит Западный пирс и терпеть не может чаек. Он думает, что они злобные гады. Во всемирно известном музее естественной истории на Дайк-роуд есть несколько чучел чаек, и Банни-младший где-то читал, что чайки на южном побережье Англии отличаются необыкновенно большим размером — это вообще чуть ли не самые крупные чайки в мире. А еще они одни из самых агрессивных. Кроме того, Банни-младший знает, что когда чайки гадят, они целятся в людей! Это доказанный факт. А еще они метят в яркие, отражающие свет цвета вроде желтого, вот почему “пунто” всегда такой грязный. Его отец ненавидит чаек почти так же сильно, как Баннимладший. Чайки — здоровенные злобные твари. Это доказанный факт.
Мальчик видит, как гроб с его матерью опускают в яму, вырытую в земле. Гроб кажется слишком маленьким, и Банни-младшему на мгновение приходит в голову, что, возможно, произошла ужасная ошибка и они хоронят кого-то другого — ребенка, или, скажем, карлика, а может, и вовсе какое-нибудь животное вроде немецкой овчарки, или ирландского сеттера, или кого-то там еще. Он не удивится, если сейчас мама подойдет к нему и скажет: “И что это ты, интересно, тут делаешь такой нарядный?” А Банни-младший тогда недоуменно покачает головой и скажет: “Да я и сам не знаю, мам”. “Ну, тогда пошли домой, Кролик”, — скажет она.
Мальчика обжигает жаром, который исходит от стоящего рядом отца. Отец смотрит вниз и говорит, почти не открывая рта, но достаточно громко, чтобы это могли услышать остальные: — Господи, Кролик, да что с тобой такое? Перестань раскачиваться!
Банни-младший выпрямляется, опускает голову и закрывает глаза.
Банни рассматривает собравшихся и с облегчением отмечает, что и Пудель, и Реймонд, и Джеффри — все здесь. Пудель и Реймонд даже привели с собой своих теперешних подружек. Банни не очень-то понимает зачем. Он смутно припоминает, что в мозгодробительном телефонном разговоре с Джеффри пригласил их всех после похорон заехать к нему выпить. И совсем про это забыл.
Банни замечает, что девушка Пуделя, высокая и длинноногая девица в платье цвета гербицида, по стандартам Пуделя просто чертовски хороша. Даже со своего места у могилы Банни видит, что у девушки Пуделя на верхней губе красное родимое пятно, отчего кажется, будто она лизала черничное мороженое. Банни с удивлением обнаруживает, что родимое пятно его возбуждает — видимо, потому что его почти всегда возбуждает все, что выходит за рамки привычного.
На другом конце спектра находится девушка Реймонда. Девушка Реймонда определенно не хороша. Девушку Реймонда зовут Барбара или как-то так, и она является девушкой Реймонда уже лет десять, и все эти годы она была, ну, в общем, девушкой Реймонда. Ее тело и лицо настолько небогаты событиями, что, если бы не майка с надписью “Мне не 40, а 18 + 22 года стажа”, ее вообще можно было бы не заметить. Правда, Реймонд и Барбара прекрасно смотрятся вместе, потому что и Реймонд тоже не представляет собой ничего интересного.
Джеффри, босс Банни, приехал один. Он припарковал свою огромную задницу на складной тряпичной скамеечке и то и дело протирает лицо знаменитым белым носовым платком. Банни не может понять: он и в самом деле видит на раздувшихся щеках Джеффри слезы, или ему кажется? Внутри него поднимается волна эмоций, и от этого хочется разрыдаться или чего-то вроде того. Он снова сосредотачивается на церемонии погребения и понимает, что причитание над могилой окончено, и отец Майлз растерянно уставился на него. Отец Майлз чего-то ждет от Банни. Банни подходит к могиле, берет пригоршню земли и бросает ее на крышку простого гроба из красного дерева. Он бросает землю — и в этот момент вокруг становится как-то темно.
Банни сидит на скамейке под молодым дубком.
— Тебе лучше, пап? — спрашивает мальчик. Банни оглядывается по сторонам и видит, что мир плавно возвращается в фокус. Пудель, Реймонд и Джеффри движутся в их сторону. Банни невнятным рывком головы показывает куда-то в сторону своего дома, и тогда его друзья с девушками разворачиваются и идут к стоянке. Потом Банни отыскивает глазами мать Либби, миссис Пеннингтон, которая с написанной на лице стальной решимостью толкает прикованного к коляске мужа по гравийной дорожке.
— Подожди меня тут, — говорит Банни сыну. — Пойди и… э-м-м… поиграй.
— Хорошо, пап, — отвечает мальчик, с беспокойством глядя на отца. Он отходит в сторонку, и вся скамейка переходит в распоряжение чайки с отвратительным желтым глазом. Банни идет по дорожке вслед за миссис Пеннингтон, и в ногу с ним по небу прокатывается, переваливая через солнце, волна мрачных туч, и над кладбищем проносится зловещая тень в сопровождении холодного ветра. Банни видит, как затянутая в перчатку рука миссис Пеннингтон опускается на шею мужа и поднимает воротник его пиджака. Набриолиненная челка Банни на ветру раскручивается и хлещет его по глазам.
— Миссис Пеннингтон, — выкрикивает он. — Мне нужно с вами поговорить! Миссис Пеннингтон резко останавливается, разворачивает мужа на сто восемьдесят градусов, и Банни едва не сбивает с ног силовым полем ненависти, которым миссис Пеннингтон окутана с головы до ног. Все ее тело сотрясается — это видно невооруженным глазом, а ладони в черных перчатках намертво вцепились в ручки инвалидной коляски.
— Э-м-м… Миссис Пеннингтон, — говорит Банни.
— Ты хотя бы примерно представляешь себе, насколько ты мне отвратителен?
— Миссис Пеннингтон, мне нужно с вами поговорить, — повторяет Банни, а сам думает: “Господи, да она сейчас взорвется”.
— Что? — шипит в ответ теща. Голос у нее образованный и культурный, но сейчас он искажен злобой.
— Ты хоть понимаешь, насколько глубоко мое презрение к тебе? Миссис Пеннингтон отпускает коляску, скручивает ладони в маленькие черные кулачки и выразительно колотит ими по своей горестной груди.
— Оно пронизывает меня до глубины костей! — рычит она.
— Мне нужна ваша помощь, — говорит Банни и тут же осознает, что совершил непоправимую ошибку. План, который он задумал прошлой ночью, лежа на диване (он никак не мог решиться на то, чтобы снова ночевать в спальне), показался ему чуть ли не гениальным, но теперь он и сам видит, что это была всего лишь его больная фантазия. Не стоило и пытаться. — Моя девочка лежит в могиле, и ты еще смеешь о чем-то меня просить?! Но Банни все же не теряет надежды. — Речь о вашем внуке, миссис Пеннингтон, — говорит он, и, хотя температура воздуха резко упала, по лицу Банни бежит тонкая струйка пота, и под мышками на рубашке проявляются темные влажные круги. Миссис Пеннингтон с силой ударяет ногой по тормозу на коляске мужа и, как в хичкоковском фильме, с головокружительной скоростью приближается к лицу Банни. — Ты вырвал ей сердце. Ты выжал из нее все соки. Моя маленькая жизнерадостная девочка… Ты день за днем убивал ее… Ты и твои шлюхи… Вы убили ее — задушили во сне… Банни нерешительно делает шаг назад, цепляется каблуком за бордюр дорожки, спотыкается, теряет равновесие, мир слегка кренится набок, и Банни думает: “Плохая все-таки была мысль”. — Она звонила мне и все рыдала, рыдала… Моя счастливая, счастливая девочка. Что ты с ней сделал! — снова шипит миссис Пеннингтон, и слезы беспрепятственно катятся по ее щекам. Ее муж с неожиданным проворством выкидывает руку и хватает Банни за запястье, судорожно сжимая свои плохо гнущиеся пальцы. Кожа на его руке красная и блестящая, и Банни смотрит на нее с отвращением.
— Ты был… ужасным… мужем, — говорит мистер Пеннингтон, и его когда-то красивое лицо бешено трясется на усталой веревочке вышедшей из строя и изогнувшейся вопросительным знаком шеи. Банни выпрямляется и наклоняется к мистеру Пеннингтону.
— Да вы говорите, — удивленно произносит он.
— Что? — взвизгивает миссис Пеннингтон. — Что ты сказал?
— Прошу прощения, — говорит Банни, мотает головой и поднимает обе руки в знак того, что берет свои слова обратно. — Просто я подумал, что вы, миссис Пеннингтон, могли бы на некоторое время забрать к себе Банни-младшего и позаботиться о внуке. Банни делает шаг вперед и произносит слова, которые крутятся на самых дальних краях его сознания уже не первый день и которые теперь рассылают слабый сигнал тревоги по всему его телу.
— Сам я не могу. Я не умею. Не знаю, что с ним делать. Миссис Пеннингтон качает головой.
