— Бедный, бедный мальчик, — говорит она, и в голосе ее слышна искренняя тревога. — Все, что у него осталось, это ты… Великий Банни Манро…
— Возможно, миссис Пеннингтон, но… Она достает из кожаной сумки, висящей за спинкой инвалидного кресла, небольшой клетчатый плед и укрывает им колени мужа. Затем опускает спрятанные в перчатку пальцы на плечо мистеру Пеннингтону, и тот кладет подпрыгивающую и дергающуюся руку поверх ее ладони. — Все дело в том, Банни, — говорит миссис Пеннингтон, выплевывая его имя так, словно в нем одном уже есть что-то отвратительное. — Все дело в том, что, когда я смотрю на него, я вижу тебя. Сверлящая головная боль разместилась где-то прямо над правой бровью Банни. — Миссис Пеннингтон, я вас умоляю, — говорит он, но понимает, что напрасно теряет время. Она указывает на Банни пальцем и вперяет в него холодный, каменный взгляд. — Ты свинья, — говорит она. — Мерзкая, грязная свинья. И она отворачивается от него, будто не может больше ни секунды выносить его вида. Банни вдруг до смерти все это надоедает — кривые взгляды, немые укоры, откровенная враждебность всех вокруг — могучая волна обвинения, которую ему пришлось вынести за один этот день, и он говорит миссис Пеннингтон самым злобным голосом, на который только способен: — Что ж, большое спасибо, бабушка. Затем он оборачивается к прикованному к креслу мистеру Пеннигтону, который было собрался в возмущении поднять палец, и говорит: — Пока, Ромео.
— Стыдись, — произносит мистер Пеннингтон, почти не разжимая рта.
— Чего ж мне стыдиться, — удивляется Банни. — Я хотя бы задницу себе сам подтираю. И с этими словами он поворачивается и идет обратно по гравийной дорожке, вытирая пот с лица рукавом пиджака. Он видит, что Банни-младший тщетно пытается облить чайку водой из питьевого фонтанчика. Завидев отца, мальчик бросает это занятие и смотрит на миссис Пеннингтон, черной грудой горя нависшей над мужем. Он робко машет ей рукой.
— Пустая трата времени, — говорит Банни, втыкает в губы сигарету и яростно колотит себя по карманам в поисках “зиппо”.
— Что это с бабушкой такое? — спрашивает мальчик.
— Сказать тебе правду?
— Ну да, можно. Мальчик идет за отцом в сторону парковки, где стоит их “пунто”.
— Она гребаная сука, вот что с ней такое, — отвечает Банни и зажигает сигарету.
Банни-младший думает о том, как здорово было бы иметь темные очки вроде тех, что носит папа, черные панорамные стекла, которые полностью скрывали бы глаза и делали его похожим на насекомое. Из- за воспаленных век он вынужден моргать намного чаще, чем другие люди, и он все думает, что надо бы напомнить папе, чтобы тот купил ему специальные глазные капли, пока он окончательно не ослеп или типа того. Мальчик видит пульсирующую красную полосу на шее у отца и обращает внимание на то, с какой яростью он затягивается сигаретой и выдувает из носа дым. Он похож на мультяшного быка, или мексиканского торо, или кого-то еще вроде этого — так кажется Банни-младшему — и, наверное, сейчас не самое подходящее время для того, чтобы спрашивать про глазные капли.
Банни открывает “пунто”, бросает себя на водительское сиденье, и удар, с которым он захлопывает дверцу автомобиля, звучит так финально, что в этом даже слышится предупреждение — как будто бы на этом все и закончится. Он заводит “пунто” и не глядя, с отчаянностью самоубийцы выруливает в поток машин, где шестиосная бетономешалка налетает на него, бешено сигналя — тут бы все могло и закончиться, но бетономешалка не прерывает круговерти бренной жизни Банни и не приводит к его гибели — нет. Бетономешалка цвета бычьей крови и с огромными буквами “dudman” над лобовым стеклом проносится мимо, мелькнув загорелой татуированной рукой, свешенной из окна, и направляется дальше, на автобазу в Фишерсгейт. Банни и глазом не ведет.
Зато он ударом кулака включает приемник, из колонок раздается напыщенная классическая музыка, после чего Банни бьет по приемнику еще раз — пора бы этому чертову радио понять, кто тут главный! — и удачно попадает на коммерческую станцию, которая удивительным, чудесным образом окатывает его освещенной волнующим оптимизмом, сексуальной распущенностью и золотыми шортиками той самой песней. Весь гнев и раздражение со свистом выходят из Банни словно через подтекающий клапан, жар с его разгоряченного лица испаряется, он оборачивается к сыну и легонько стукает его по голове костяшками пальцев.
— Тот, кто говорит, что Бога нет, нагло врет! Врет так, как будто по горло набит дерьмом, — говорит он.
— Набит вонючим дерьмищем! — подхватывает мальчик и трет кулаками глаза.
— Набит десятью тоннами дымящегося навоза! — кричит Банни. — Нет, ну что за песня!
— Набит здоровенным ведром фекалий! — не унимается Банни-младший. Банни приподнимает от сиденья таз и подергивает им взад-вперед под воодушевленный технобит, чувствуя, как музыка целенаправленно устремляется в основание его позвоночника, а затем разрывается во все стороны с такой теплотой, что Банни кажется, будто он обмочился, или родил, или кончил в штаны, или что-то вроде того.
— Ох, черт, — выдыхает Банни и вдавливает ладонь себе в пах, отчего сегодняшние образы безжалостных бабушек, насмешливых калек, гомосексуальных священников и стай ехидных гребаных сук бесследно растворяются в воздухе.
— Хрен его знает, почему ее до сих пор не запретили! — удивляется Банни.
Глава 9
Банни открывает дверь. Он снял пиджак, и теперь на нем рубашка василькового цвета с узором, который на первый взгляд кажется обычным горошком, но при ближайшем рассмотрении оказывается изображением древнеримских монет, а на них, если приглядеться еще внимательнее, красуются крошечные зарисовки совокупляющихся пар. По чудесной случайности Либби упустила из виду этот предмет одежды Банни, когда решила изменить его гардероб с помощью кухонного ножа и баночки туши. Однако она нанесла непоправимый ущерб знаменитой “греческой” футболке, которую Пудель подарил Банни на годовщину свадьбы. Пудель нашел ее в Интернете, на сайте для современных донжуанов, жеребцов и посетителей чужих спален под названием soblaznitel.com. Картинка на ней была не самая целомудренная: греческий бог секса или ктото вроде этого — словом, какой-то грек с оливковым венком на голове и прибором настолько внушительным, что его поддерживают на особом ремне два щекастых херувима. Именно эту футболку Банни обнаружил в мусородробилке — и сидел потом на кухонном полу, рыдая над оставшимися от нее лоскутками.
— Здоров, ушлепок! — говорит Пудель, вваливаясь в квартиру с собачьей улыбкой на лице и наркотической поволокой в глазах.
— Господи, Пу, ну как ты выражаешься! — возмущается длинноногая блондинка, висящая у него на локте, и пинает его в лодыжку.
— Спокуха, детка! — веселится Пудель и принимается скакать на джинсовой ноге, а Банни тем временем замечает (и от этого внутри пробегает сладостный ток), что пурпурное родимое пятно на верхней губе блондинки по форме немного напоминает кролика. Реймонд, тоже без пиджака, появляется из-за спины Пуделя с упаковкой пива в руках и поддельной улыбкой на лице. Сквозь знакомые алкогольные пары, которые оказывают на Банни утешительное действие, он слышит, как Реймонд любезно интересуется:
— Все в порядке, Бан? Девушка Реймонда, которую почти наверняка зовут именно Барбара, высовывает голову из-за плеча Реймонда, как пустое облачко в комиксах, означающее, что у героя нет никаких мыслей.
— Привет, Бан, — говорит она.
— Привет… э-м-м… — запинается Банни и думает, что, может быть, в конечном итоге ее зовут все- таки не Барбара, и тут Реймонд театральным шепотом подсказывает: “Барбара!”, и Банни говорит: — Точно, да, Барбара… Извини, Барбара. Что на это отвечает Барбара, никто не слышит из-за шумного и громогласного появления Джеффри, который врывается в дверь с бутылками виски, торчащими из обоих
