Философ

чтобы сделать то, что ты сделал, причин у тебя имелось предостаточно. Вот и спроси у себя, спроси: кто тебе поверит?

Превращение, которое произошло с тобой в последние минуты, поражает тебя. Ты называешь себя мыслителем, однако на краткое время обратился в бездумное тело, сила и ярость которого были так же страшны, как их проявления. Человек широко начитанный, ты знаешь физиологическую подоплеку того, что здесь произошло, знаешь, как сокращаются железы, как в чувствительные нервные схемы, которые управляют реакцией «бей-беги», впрыскиваются гормоны; знаешь – теоретически – аналогичные феномены культуры: берсерки Севера, вакхическое буйство, атцекские оргии насилия, глоссолалия пятидесятников – вот лишь несколько примеров духовного безумия, которое те, кто его практикует, объявляют проблеском божественного, сверхчеловеческого начала, – явления эти хорошо документированы и досконально проанализированы в анналах социологии, психологии, истории, археологии, антропологии и сравнительного религиоведения, существует куча серьезной научной литературы, рассказывающей о том, когда, почему и как люди приводят себя в подобное состояние, и более того, выводящей заключения о более широком значении и смысле поведения такого рода vis-a-vis[25] с природой человека, его воспитанием, культурой et al.[26] Ты все это читал. Ты отображал эти идеи на бумаге, однако в трех измерениях – никогда, а теперь, отобразив в трех, кажешься себе таким настоящим, переполненным ощущениями, таким настороженным, бдительным, чутким к реальности, что для тебя, настолько живого, даже стоять на одном месте и то мучительно. Желтый свет ламп наижелтее всего, что доступно воображению. Воздух резок и вязок, как морская вода. В животе твоем порыкивает голод, родственный сексуальному упоению. Ты существуешь; ты совершил некое действие. Так кто же тебе поверит, если ты и сам в это не веришь?

Весь ободранный, ты не чувствуешь боли. Собери свою одежду – эту старую, сброшенную тобой кожу. Повсюду книги, загубленные. Это его рук дело. Ты бросаешь на него ненавидящий взгляд и снова видишь, во что он обратился, видишь серую выбоину, безглазо глядящую в камин, и желудок твой дергается, и ты летишь в уборную и поспеваешь как раз вовремя, чтобы скрючиться над унитазом. А когда все заканчивается, тишину наполняет тоненький жалобный вой, заставляющий тебя спрятать голову между колен и тут же высмеять себя за это, и ты встаешь, вытираешь с верхней губы густую слизь и, едва только перестает течь вода, слышишь ее – скорбную цыганскую мелодию, песню любви и смерти. Она, как обычно, явилась вовремя и направляется в библиотеку, с которой теперь начинается – ты сам распорядился об этом, не желая, чтобы она первым делом лезла наверх и будила тебя, – ее рабочий день.

Один шаг в коридор – и ты видишь ее через открытую дверь. Тяжелая грудь, родимое пятно, уродливая джинсовая юбка, вечно грязный фартук и блузка со слишком низким для женщины ее возраста вырезом. Гребешок в волосах: пластмасса, раскрашенная под черепаховый панцирь. Ее обрамляет свет нарождающегося дня, и свет этот, с его плотностью, текстурой и собственной странной преломляющей способностью, придает ей такой вид, точно она вплавлена в стекло, висит, будто дешевая безделушка, в прозрачном пресс-папье, глядя на пол, на учиненный тобой беспорядок так, точно в жизни своей подобного бедлама не видела. Из ее коровьего рта исходит несусветный какой-то звук, поначалу низкий, но плавно набирающий высоту, а набрав ее, обращающийся в рывки, рывки, рывки одышливого тромбона, образующие жутковатый вокальный треугольник с вершинами «у», «о» и «е», близкий к тому, что формально именуется полуоткрытой, лабиализованной гласной центрального ряда, – термин, который ты знаешь потому, что прослушал несколько лекций по лингвистике. «Уеоуу», – подвывает она, размахивая руками перед своей глупой, толстой физиономией. «Уеохх уеохх уеоооууу». Шум, разумеется, кошмарный, но одной отчетливо определенной цели он достигает: заставляет тебя осознать, что именно происходит – сейчас, в это мгновение, и здесь, в этом доме.

Ты произносишь ее имя.

Она оглядывается, и тебе кажется, что ее лицо проваливается вовнутрь себя. Выражая при этом совершеннейшее отвращение. Это Америка. Она считала тебя приличным человеком. Говорила: вы босс. А кто ты теперь, если не ободранный, голый дикарь с богатым словарным запасом? И она не умолкает. Ты снова произносишь ее имя, делаешь к ней всего один шаг, и тут уж она выдает – и от всей души – настоящий вопль, протяженную додекафоническую арию чистого ужаса. До этого мига ты никогда не понимал по-настоящему, что означает «леденящий кровь». Потому что от ее вопля у тебя и впрямь что-то смерзается внутри. Ты произносишь имя в третий раз, но ее уже не урезонить, она вопит и идет на тебя, тыча перед собой крюкастым концом кочерги. Ты отступаешь, зацепляешься ногой за брошенный ею пылесос, больно прикладываешься об пол копчиком и пытаешься схватить ее, с топотом валящую мимо, за лодыжку. Длина коридора – восемнадцать футов, тебе нужно только одно: пусть она перестанет вопить на время, достаточное для того, чтобы ты ей все объяснил, и потому ты бежишь за ней в гостиную, повторяя ее имя. Она замахивается кочергой, которую ты перехватываешь, демонстрируя рефлекс, о существовании которого не подозревал, – рывок, и она оказывается рядом, ты обхватываешь ее за поясницу, и вы рушитесь на пол и катитесь по нему, попутно сшибая ногами два медных торшера. Пахнет от нее детергентом и ромашкой. Интересно, гадаешь ты, как мы выглядим со стороны? Должно быть, смешно – по- своему. Если бы только она умолкла. Это все, чего ты сейчас хочешь. Что подумают соседи? Ты сможешь объяснить ей, что здесь случилось и почему, но сначала она должна заткнуться. Ты вырываешь из ее руки и отбрасываешь кочергу, пытаешься ухватить ее за плечи, чтобы взглянуть ей в глаза и приказать успокоиться, но она тебя больше не слушает, нет, сиир, у нее теперь собственные планы, затихать на время, за которое ты смог бы привести свои резоны, она вовсе не собирается, а когда ты закрываешь ей рот ладонью – только для того, чтобы хоть ненадолго остановить пугающий тебя до безумия шум, ни для чего больше, – кусает ее так, что у тебя слезы брызгают из глаз, и впивается тупыми ногтями в твое лицо, господи боже, она пытается глаза тебе выцарапать. Что с ней такое? Ее все это никак не касается, ну никак, ты вовсе не хочешь припутывать ее к случившемуся, тебе нужно только одно: чтобы она сию же минуту перестала орать – и нужда твоя превосходит величиною солнце. Схвати ее за руки, прижми их к полу и держи ее, как бычка перед кастрацией. Ее преимущество – злоба, она готова прибегнуть к любому грязному, подлому трюку, какой только знает. Твое преимущество – размеры. То, чем ты обладал всегда: масса. Одно твое колено упирается ей в грудь, затем другое, и она наконец затихает, только слабо подергивается да пятками в пол стучит. Послушайте. Ты хочешь объясниться, завоевать ее доверие словами, послушайте меня, послушайте. Послушайте. Но присмотрись к ней. Лицо ее искажено гримасой. И какой-то частью сознания ты понимаешь: ей больно. Это как – твое решение или нечто попросту происходящее? Ты делаешь это или оно делается само собой? Кто здесь «агенс» и какой уместен глагол? Ведь ты же не движешься, просто стоишь где стоишь, а у нее глаза вылезают на лоб, и ты понимаешь, в чем дело, – или понял еще тогда, когда решил стоять где стоишь, оставаться на месте, – твои колени давят, точно две наковальни, на ее пятидесятилетнее сердце. Она издает звук, похожий на тот, с каким утюг выпускает пар, глаза ее мутнеют, голова откидывается назад, выставляя напоказ горло, какое-то время ты не слезаешь с нее, потом поднимаешься и встречаешься с новым безмолвием, с еще одной свалившейся на тебя проблемой.

Теперь еще и это?

Абсурд.

Не может такого быть.

Но вот одна рука.

А вот другая.

Какие бы оправдания ни имелись у тебя до сих пор, их больше нет. Выбор двоичен.

Идти дальше.

Или остановиться.

Как же тебе страшно.

Взгляни назад – все твое прошлое стягивается именно к этой минуте; взгляни вперед – и ты ясно увидишь будущее. Ты еще не готов задавать себе вопросы. Тебе необходимо оформить контекст, подыскать теоретические обоснования, но с этим придется подождать, поскольку на смену абстракциям пришла самая что ни на есть конкретика.

От усилий, которых требует перемещение ее тела в библиотеку, у тебя уже на полпути начинает