разламываться спина, и дальше ты волочишь ее на чистой силе воли. Ты усаживаешь ее на ковер рядом с ним, растираешь ноющие руки.
Собери все необходимое. Свои принадлежности она оставила в холле, унеси их оттуда – бутылочку жидкого аммиака, банку растворителя. Кухня: повесь на сгиб локтя ведро с водой, сунь под мышку швабру. Оторви несколько мусорных мешков от рулона. Губку не забудь.
Если не считать книг, сильнее всего досталось ковру. Пятна быстро подсохли, оставив отвердевшие крапины и несколько нашлепок размером с шайбу, черные ворсины в них слиплись, точно опаленные. От бумажных полотенец проку никакого – раскисают и расползаются. Что тебе требуется, так это добрая старая тряпка. Ты снимаешь халат. От него несет натугой и страхом, ты окунаешь его край в воду, уже теплую, вспененную, с плавающими в ней черными кусочками непонятно чего. Тошнота накатывает и отступает. От рвотных позывов у тебя уже болит горло. И солнечное сплетение ноет. Глаза все норовят обратиться к безликому лицу, и ты, чтобы помешать им, стараешься смотреть вниз, только вниз. Выжми ткань и принимайся за дело, три. Вроде и так тоже не оттирается, нет? Трудно сказать. Глаза твои застилает пелена, сморгни ее. Тут тебе приходит в голову, что кровь могла пройти насквозь, до пола. Ты с трепетом приподнимаешь угол ковра, проводишь ладонью по «елочке» паркета. Чисто. Сухо. Не забывай, это хороший ковер, превосходной работы, ворс его достаточно густ, чтобы впитать все твои грехи. Ладно, опусти угол и за работу.
Ах, но книги, книги. Многие уже не спасти. Ты стараешься оттереть их дочиста, но, конечно, ничего из этого не выходит, кровь пропитала старую бумагу на немалую глубину. Пятна, покрывающие фронтиспис, отзываются эхом и в третьей главе. Когда ты видишь это, у тебя словно скручивает проволокой сердце. Одни из них ты уже прочитал, другие собирался прочитать. Третьи и открывать не думал и только теперь, когда с ними приходится расставаться, ты понимаешь, насколько они ценны. Набравшись храбрости, ты возвращаешь в каждую вырванные страницы, отодранные уголки, закрываешь обложки и укладываешь книги в их похоронные мешки.
Зеленый шелк выглядит не пострадавшим – это хорошо, поскольку сомнительно, чтобы его вообще можно было отмыть, между тем повреждение даже нескольких квадратных дюймов потребовало бы удаления всей панели, а их здесь три – две идут по сторонам камина от пола до потолка, одна покрывает стену над каминной полкой. Вот и пришлось бы тебе выбрасывать все три и красить стену.
Лампа, которая то ли «Тиффани», то ли нет, цела.
Голубые сойки вопят за окном: «стой, стой, вор-вор-вор».
Ты тратишь несколько минут на осмотр кресел. Обивка их достаточно темна, ее можно бы и оставить. Хотя лучше переосторожничать, чем после пожалеть. Ты нагибаешься, чтобы снять с них подушки, и на глаза тебе опять попадается лицо, которое не лицо.
И ты снова падаешь на колени, сгибаешься над ведром. Некоторое время спустя твой организм успокаивается, ты поднимаешься на ноги, вымотанный, еле живой. И, глядя в сторону, накрываешь верхнюю его половину мешком для мусора.
Теперь все пропылесосить.
Потом ты относишь собранное к крыльцу для слуг, опоражниваешь над раковиной ведро, раздеваешься, запихиваешь погубленную одежду в отдельный мусорный мешок.
Потом стоишь под струями горячей воды. Она стекает с тебя, исчерна-красная. Ты трешь и трешь себя махровой мочалкой, увеличиваешь температуру воды, пока твои царапины и порезы не промываются дочиста. И наконец выключаешь воду и стоишь в столбе пара, кожу твою покалывает распирающая тебя энергия, ты строишь планы.
Ты вытираешься, смазываешь раны, одеваешься. Помимо ссадин на теле она оставила метины на твоем лице – три глубокие, рваные канавки под правым глазом. Ты тянешься к коробочке с медицинским пластырем, отрезаешь полоску, но останавливаешься. Что сильнее бросается в глаза – ранки или пластырь на них? Жаль, нет у тебя никакой косметики. Ту, что хранилась в туалетном столике, ты давным-давно выбросил. Это же твой туалетный столик, верно, – а на что взрослому мужчине косметика? Да ты вообще ни в чем не видишь нужды, пока не начинаешь вдруг позарез в чем-либо нуждаться. Разве не так? Ты наклеиваешь пластырь и спускаешься в кухню.
Очень хочется чаю, и ты завариваешь сразу два пакетика, пересыпаешь в стакан несколько ложек сахара и выжимаешь целый лимон. За чаем ты составляешь список и несколько раз просматриваешь его. Сегодня тебе предстоит отправиться в плавание – собственно говоря, берега и так уже не видать, – и тебя грызет страх упустить какую-нибудь мелочь, способную тебя погубить.
Ну ладно.
Пошли дальше.
Ключи в кармане ее фартука.
К твоему удивлению, фургончик заводится сразу. Ты выезжаешь на улицу. За рулем автомобиля, какого угодно, ты не сидел уже давно, а бостонские водители славятся своей агрессивностью. Один твой выросший здесь университетский знакомый рассказывал, как он осваивал параллельную парковку: сдавал назад, пока его бампер не ударялся о бампер стоявшей за ним машины. Он называл это «поцеловаться» и считал делом совершенно естественным. Ты думаешь об этом, объезжая окрестности дома по расширяющейся спирали в поисках стоянки, на которой можно будет оставить фургончик. Нужно, чтобы там и счетчик отсутствовал, и было не слишком тесно, и чтобы пускали на нее всех желающих. Может, воспользоваться платной? Нет, не годится: на них записывают, когда кто приехал, когда уехал. А тебе это вовсе ни к чему. Наконец в миле от дома ты находишь то, что тебе требуется. Читаешь вывеску парковки, запоминаешь ее и уходишь, благодаря Бога, в которого многие годы не верил.
Первая твоя остановка – банкомат. Здесь ты снимаешь со счета несколько сотен долларов – без наличных не обойтись. Тебе немного неуютно: это один из потенциальных изъянов твоего плана, составленного, по необходимости, впопыхах. Ты стараешься не смотреть в камеру, установленную за зеркальным только с наружной стороны глазком банкомата, но затем начинаешь гадать, не покажутся ли попытки уклониться от нее куда более подозрительными, чем направленный прямо в камеру взгляд или, еще того лучше, поведение, говорящее, что ты о ней и думать забыл. И ты, разыгрывая безмятежность, принимаешься насвистывать. Интересно, звук эти камеры тоже записывают? Банкомат не торопится, лязгает и скрежещет так, точно ему приходится печатать деньги на чистых листках бумаги, а ты вдруг начинаешь всей кожей лица чувствовать пластырь. Это немыслимо, пластырь прочно сидит на месте, почувствовать его можно, только если он поползет к подбородку, и тем не менее вот оно – пластырь давит на кожу, точно гигантская пиявка, присосавшаяся к твоему лицу. Тебе хочется сорвать его, но этого, разумеется, делать нельзя, а просто так стоять у банкомата – мука мученическая. Наконец ты получаешь деньги, квитанцию и уходишь, сдирая пластырь, швыряя его в канаву и ощущая, как тебя мутит от твоей глупости.
Так, теперь хозяйственный магазин. Ты покупаешь лопату. Стоит она двадцать четыре доллара девяносто семь центов плюс налог. Тебя охватывает искушение купить здесь и все остальное, но ты уже решил: покупки следует распределить по территории более обширной. Кассирша, хорошенькая девушка по имени Грета, говорит: похоже, снег пойдет. Ты улыбаешься, киваешь, но молчишь – не хочешь запасть ей в память. Однако тут тебе в голову приходит испуганная мысль, что, ведя себя, как малоприятный немой, ты западешь ей в память с куда большей верностью, и ты произносишь что-то вроде: каким это будет для всех сюрпризом. И хотя ты вовсе не имел в виду пошутить, она смеется, явно заигрывая с тобой. Ты следишь за ее глазами – нет, на твоих царапинах они не задерживаются, и тебе становится спокойнее. Может быть, ты выглядишь вполне нормально, нормальнее, чем думаешь; может быть, ты страдаешь деформацией самовосприятия, той, что заставляет больных анорексией видеть в себе толстяков, а подростка, у которого вырос на подбородке угорь размером не больше шляпки гвоздя, считать, что эта жуть закрывает все его лицо. А может быть, она просто воспитанная девушка: в конце концов, пялиться на чужие царапины – грубо. Может, ее глаза скользнули по ним, но она сразу отвела, как ее учили, взгляд; хотя если бы это произошло, если бы она
Тебе не хочется разгуливать по Кембриджу с лопатой, в таком городе она выглядит сценическим
