Это заведение выглядело не так, как обычно выглядят заведения подобного рода. Викторианский дом, расположенный в рабочем районе Санта-Моники. Два этажа, спереди большая веранда с качелями и креслами-качалками. Обшит досками, выкрашен в желтый цвет с белой и нежно- голубой отделкой. На улице припарковано много машин. Еще несколько на подъездной дорожке. Участок лучше благоустроен и содержится в большом порядке по сравнению с другими в этом квартале.
— Ну и ну, — сказал я, показывая на одну из стоявших на подъездной дорожке машин. Черный «кадиллак-флитвуд» 62-го года.
Майло припарковался.
Мы вышли из машины и осмотрели передний бампер «кадиллака». Глубокая вмятина и свежая грунтовка.
— Да-а, выглядит в самый раз, — пробурчал Майло.
Мы поднялись на веранду и прошли в дверь. У нас над головами звякнул колокольчик.
Вестибюль был заставлен комнатными растениями. Душистыми комнатными растениями. Слишком душистыми — словно этот аромат должен был что-то скрыть.
Нам навстречу вышла темноволосая хорошенькая женщина лет двадцати с небольшим. Белая блузка, красная макси-юбка, евразийские черты лица, чистая кожа.
— Чем я могу вам помочь?
Майло сказал ей, кого мы хотим видеть.
— Вы родственники?
— Знакомые.
— Давнишние знакомые, — вмешался я. — Как Мадлен де Куэ.
— Мадлен, — сказала женщина с теплотой в голосе. — Она такая преданная, бывает здесь каждые две недели. И так хорошо готовит — мы тут все просто обожаем ее масляное печенье. Посмотрим, который час. Десять минут седьмого. Возможно, он еще спит. Он; много спит, особенно в последнее время.
— Его состояние ухудшается? — спросил я.
— Физическое или моральное?
— Можно начать с физического.
— Кое-какое ухудшение наблюдалось, но оно появляется и исчезает. Один день он ходит прекрасно, а на следующий совсем не может двигаться. Очень тяжело видеть его в таком состоянии, когда знаешь, что его ждет. Это такая мерзкая болезнь, особенно для такого человека, как он, привыкшего к деятельному образу жизни. Хотя, наверное, все болезни такие. Мерзкие. Когда постоянно имеешь дело с больным, иногда забываешь об этом.
— Я вас очень хорошо понимаю, — сказал я. — Мне приходилось работать с онкологическими больными.
— Так вы врач?
— Психолог. — Мне было приятно сказать правду.
— Это как раз то, к чему я стремлюсь. Стать психологом. Для этого и приехала сюда.
— Прекрасное поприще. Желаю вам успеха.
— Спасибо. У нас в основном раковые больные. Я раньше никогда не слышала о таком заболевании, как у него, — оно какое-то уж очень редкое. Мне пришлось кое-что подзубрить, и действительно оказалось, что в медицинских учебниках почти ничего об этом нет.
— А как в моральном плане?
Она улыбнулась.
— Вы ведь знаете, какой он. Но, откровенно говоря, нам крупно повезло с ним — он готовит еду для других пациентов, рассказывает им истории. Тормошит их, если ему кажется, что они начинают лениться. Он даже персоналу отдает распоряжения, но никто не возражает против этого, он ведь такой славный. И когда он... когда он больше не сможет этим заниматься, то для всех будет огромная потеря. — Она вздохнула. — Как бы там ни было, почему бы нам не пойти и не посмотреть — может быть, он уже встал?
Мы поднялись вслед за ней на второй этаж, проходя мимо спален, в каждой из которых стояло по две- три больничных кровати. Эти кровати были заняты престарелыми мужчинами и женщинами, которые смотрели телевизор, читали, спали, питались — с помощью рта или внутривенно. За ними ухаживали молодые люди в обычной одежде. Было очень тихо.
Комната, перед которой она остановилась, находилась в задней части здания. Она была меньше остальных. В ней помещалась одна кровать. На стене карикатуры из журнала «Панч», а рядом — выполненный маслом портрет молодой, прекрасной женщины с лицом без шрамов. В нижнем правом углу инициалы «А. Д.».
В комнате все на своих местах. Аромат лавровишневой воды с трудом пробивался сквозь общий сладковатый запах.
Сидевший на краю кровати мужчина старался продеть запонку в отложную манжету. Белые крахмальные манжеты. Флотский галстук. Синие брюки из сержа. Все это ему было слишком велико; казалось, он тонет в своей одежде. Под кроватью аккуратно стояли начищенные до зеркального блеска черные ботинки. Три одинаковые пары туфель выстроились у комода, отполированного гораздо лучше, чем того заслуживала его дешевая конструкция. Рядом с туфлями стояло приспособление на колесиках для ходьбы.
Его волосы были гладко причесаны с пробором на правой стороне и цветом напоминали кость. Лицо не сохранило никаких следов былой пухлости, а щеки по-бульдожьи отвисли. Кожа была цветом, как пластик, из которого делают скелеты. Запонки представляли собой маленькие квадратики из оникса.
— К вам гости, — бодрым тоном произнесла наша провожатая.
Хозяин комнаты еще повозился с запонкой, потом наконец продел ее и лишь тогда повернулся к нам.
У него на лице мелькнуло удивление, которое сразу же сменилось выражением глубокого покоя. Как будто он уже испытал самое плохое и выжил.
Он приложил большие усилия, чтобы улыбнуться девушке, и еще большего труда ему стоило произнести «входите». Голосом столь же хрупким, как старинный фаянс.
— Принести вам что-нибудь, мистер Д.? — спросила девушка.
Он покачал головой: «Нет». Тоже с усилием.
Девушка удалилась. Мы с Майло вошли в комнату. Я закрыл дверь.
— Здравствуйте, мистер Датчи, — сказал я.
Холодный кивок.
— Вы помните меня? Алекс Делавэр? Девять лет назад?
Часто мигая, он с трудом выговорил:
— Док... тор.
— Это мой друг, мистер Майло Стерджис. Мистер Стерджис, это мистер Джейкоб Датчи. Добрый друг Мелиссы и ее матери.
— Садитесь. — Он показал на стул. Единственным другим предметом мебели был круглый ореховый стол гораздо более благородного происхождения, чем комод. Обтянутый кожей верх частично прикрыт салфеткой. На салфетке — чайный сервиз. Рисунок точно такой же, как и тот, который я видел тогда в маленькой серой гостиной. — Чай?
— Спасибо, нет.
— Вы, — обратился он к Майло, — похожи на... полисмена.
— Он и есть полицейский. Сейчас в отпуске. Но здесь он не в официальном качестве.
— Понимаю. — Датчи сложил руки на коленях.
Я вдруг пожалел о приходе сюда, и все это нарисовалось у меня на лице. Будучи джентльменом, он сказал:
— Не беспокой... тесь. Говорите.
— Нет нужды об этом говорить. Считайте, что мы нанесли вам дружеский визит.
Полуулыбка тронула его бескровные губы, похожие на сделанный бритвенным лезвием разрез.
— Говорите... что... хотите. — Пауза. — Как?
