— Есть.
— Спасибо — и простите меня за несдержанность.
— Ничего, все нормально, — сказал я и проводил ее до двери во второй раз за сегодня.
— Спасибо, доктор Делавэр.
— Береги себя, Мелисса.
— Я постараюсь, — ответила она. Но при этом вид у нее был, как у ребенка, которому задали непомерно большое домашнее задание.
После ее ухода я стал думать о том, как она просыпала дорожку из важнейших фактов — брак матери, молодой человек в ее собственной жизни, смерть Датчи, возвращение Макклоски. И все это было сказано как бы между прочим. С небрежностью, которая буквально кричала о самозащите.
Но если принять во внимание, с чем ей пришлось справляться — потеря близкого человека, конфликт противоречивых чувств, необходимость принять важные решения, подрыв собственного влияния, — то ее стремление к самозащите представляется чертовски оправданным.
Вопрос влияния, должно быть, стоял для нее особенно остро. Преувеличенное ощущение личного могущества было логическим следствием всех этих лет, когда она опекала свою родительницу. И она пользовалась им, чтобы довести мать до черты, за которой начинались изменения.
Бюро знакомств. Служба записи к специалистам.
И все это, чтобы потерпеть поражение от своего же успеха. Быть вынужденной отступить на задний план и сдать позиции влияния психотерапевту. Делить материнскую любовь с отчимом.
Если к этому добавить обычные треволнения и сомнения, одолевающие человека в ранний период взросления, то жизнь может стать просто невыносимой.
Кто, в самом деле, заботится о Мелиссе?
Когда-то эту миссию взял на себя Джейкоб Датчи.
Хотя я едва знал его, мысли о нем опечалили меня. Верный слуга, всегда готовый прийти на помощь. Он создавал некий эффект...
Для Мелиссы это было равносильно второй потере отца.
Как это обстоятельство сказалось на ее отношениях с мужчинами? Стала она доверчивей?
Если судить по ее замечаниям о Доне Рэмпе и Ноэле Друкере, то здесь все не так просто.
Теперь и эти люди из Кембриджа, штат Массачусетс, требуют нового послабления — маячит призрак еще одной капитуляции.
Кто действительно будет поставлен под удар?
Во всяком случае, ее опасения нельзя назвать безосновательными.
Почему все-таки Макклоски вернулся в Лос-Анджелес, почти через десятилетия после того, как был осужден? Тринадцать лет тюремного заключения плюс шесть условного освобождения — ему сейчас пятьдесят три года. Мне приходилось видеть, что делают с человеком годы, проведенные в тюрьме. Может, теперь это просто бесцветный, уставший от жизни старый мошенник, ищущий утешения и покоя в обществе таких же, как он сам, неудачников, завсегдатаев третьесортных злачных мест.
Или, быть может, он потратил проведенное в Сан-Квентине время на то, чтобы разжечь свою злобу. Вынашивая фантазии, где фигурировали кислота и кровь, наполняя свою бутылку...
Меня начало грызть неприятное чувство неуверенности в своей правоте, то самое чувство непопадания в цель, которое я испытал девять лет назад, когда отошел от всех своих правил, чтобы лечить измученного страхом ребенка.
Чувство, что не ухватил по-настоящему суть проблемы.
Девять лет назад она, несмотря на это, вылечилась.
Волшебство, фокус.
Сколько еще кроликов осталось в шляпе фокусника?
В клинике Гэбни на мой звонок включился автоответчик, продиктовавший номера телефонов и коды экстренного вызова обоих докторов. Никакие другие сотрудники не упоминались. Я записал для Урсулы Каннингэм-Гэбни свое послание, назвавшись лечащим врачом Мелиссы Дикинсон, и попросил позвонить мне как можно скорее. В течение следующих нескольких часов мне звонили неоднократно, но из Пасадены ни одного звонка не было.
В десять минут восьмого явился Майло, в той же одежде, что была на нем утром, только с пятнами от травы на брюках и пота под мышками. От него пахло дерном, и он казался усталым.
Я спросил:
— Как успехи?
Он покачал головой, нашел в холодильнике бутылку «гролша», откупорил ее и сказал:
— Этот спорт не для меня, приятель. Беготня за маленьким белым мячиком по ползучим сорнякам выводит меня из себя.
—
Он усмехнулся.
— А я — просто
— Так где же мы ужинаем?
— Где захочешь.
— Ну, — сказал он, — ты меня знаешь, я всю жизнь помираю по высшему свету. Видишь, я даже оделся в расчете на успех.
Дело кончилось тем, что мы оказались на Пико недалеко от Двадцатой улицы, в плохой части Санта-Моники, где, сидя за исчирканным ножом складным столиком и вдыхая выхлопные газы уличного движения, ели тако — мягкие паровые лепешки с начинкой из крупно нарубленной свинины и маринованных овощей и пили кока-колу с колотым льдом из вощеных бумажных стаканчиков.
Киоск, где готовили тако, стоял на угловом пятачке раскрошенного асфальта, между магазином спиртных напитков и пунктом обмена чеков на наличные деньги. Вокруг слонялись и рыскали в поисках поживы бездомные бродяги и несколько типов, которые не стали бы жить дома, даже если бы он у них был. Парочка таких типов наблюдала за нами, пока мы получали у стойки еду и искали места. Под влиянием фантазии на тему попрошайничества или чего-нибудь похуже их тусклые глаза оживились и заблестели. Майло держал их на расстоянии своим «полицейским» взглядом.
Мы ели, оглядываясь через плечо. Он спросил:
— Достаточно ли солидно для тебя?
Прежде чем я успел ответить, он встал и пошел к стойке заказов, держа одну руку в кармане. Грязный, худой человек примерно моего возраста, со спутанной бородой тут же воспользовался моментом и приблизился ко мне, обнажив в ухмылке беззубые десны, бормоча что-то бессвязное и нелепо размахивая одной искривленной рукой. Другая рука была подтянута к самому плечу, согнута, словно куриное крыло, и совершенно неподвижна.
Я протянул ему доллар. Подвижная рука выхватила его с ловкостью клешни ракообразного. Он успел отойти, прежде чем вернулся Майло с картонной коробкой, полной пакетиков из желтой бумаги.
Но Майло все видел и, садясь, сердито на меня посмотрел.
— Зачем ты это сделал?
— У этого бедняги что-то не в порядке с головой.
— Или он симулирует.
— В любом случае он, должно быть, дошел до ручки, тебе не кажется?
Он покачал головой, развернул порцию тако и откусил кусок. Прожевав и проглотив пищу, он сказал:
— Все дошли до ручки, Алекс. Если ты не прекратишь, они облепят нас, как саранча.
Мне показалось, что три месяца назад он бы такого не сказал.
Я оглянулся, увидел, какими глазами смотрят на него остальные особи уличного люда, и возразил:
— Вряд ли нужно на этот счет беспокоиться.
Он показал на пакетики с едой.
— Приступай, тут и для тебя.
