совершенно различном отношении. Время, проведенное в Турции, заставило Джакомо подвергнуть сомнению непреложность установок своей родной культуры, традиций и нравственности. Кроме того, его параллельное описание двух сторон турецкой жизни представляет собой ценность для современных исследователей сексуальной жизни Османской империи.
Как-то раз Исмаил позвал Казанову на вечер и попросил, чтобы тот продемонстрировал фурлану — зажигательный венецианский карнавальный танец. Несколько похожий на вальс, танец соединял пару в весьма тесном контакте и подразумевал, что партнерша будет виться-кружиться вокруг мужчины. Для танца Исмаил вызвал из своего гарема танцовщицу, которая, как решил Казанова, была венецианкой, хотя в Константинополе наемные танцоры, как утверждает леди Мэри Уортли Монтегю, чаще всего были цыганами. Девушка скрывалась под маской, и Казанова начал с ней танец, не видя ее лица. Он так и не узнал, кем была его энергичная партнерша, заставившая его запыхаться, Джакомо покинул вечер в смятении и раздосадованный тем, что не смог этого установить. Бонневаль посоветовал ему не лезть в гарем вельможи Османской империи. Константинополь, как в 1717 году заметила леди Мэри, пребывал в состоянии сексуального греха, полуприкрытого «вечным маскарадом» паранджи, поскольку женщины даже из лучших гаремов могли иметь «полную свободу в следовании своим склонностям без опасности быть разоблаченными».
Эта черта жизни Константинополя была знакома Казанове по Венеции, с той лишь разницей, что женщины из османского общества зачастую оставались скрытыми чадрой и в постели. «Вы можете себе представить количество верных жен в стране, где им нечего опасаться болтливости своих любовников», не без зависти пишет леди Мэри. Об описаниях сексуальной жизни турок у Казановы и у леди Мэри ведется горячий спор. Наиболее вероятным представляется, что иностранцы и венецианцы с хорошими связями, вроде Казановы, сталкивались с наиболее открытой для них частью османского общества, в то время как общепринятая строгая мораль, описываемая другими авторами, просто существовала параллельно. Казанова не одинок в своих описаниях сексуальных пристрастий османского полусвета.
Однажды Исмаил пригласил его на ночную рыбалку, в полнолуние, на Босфоре. Джакомо согласился, хотя пишет: «Его желание быть со мной наедине выглядело подозрительным». Дело приняло неожиданный оборот. Они расположились на берегу у летнего дома Исмаила и жарили на решетке рыбу, которую наловили. Потом Исмаил шепнул ему, что некоторые женщины из его дома, по всей видимости, будут купаться в бассейне и за этим можно понаблюдать из соседнего садового домика, от которого у турка был ключ. Казанова преисполнился энтузиазмом. «Ведя меня за руку, он открыл дверь, и мы оказались в темноте. Мы видели весь освещенный луной бассейн. Совсем рядом перед нашим взором предстали совершенно голые девушки, плавающие, выходящие из воды и поднимающиеся по мраморным ступеням, где они принимали самые неизъяснимые позы». Это была сцена из арабских сказок, три женщины из гарема, обнаженные при свете луны. Рассказы путешественников того периода полны удивления «омовением магометан» и в этом смысле Казанова следует литературным традициям. Жители Османской империи купались прилюдно и часто. Один французский писатель того времени извел десять страниц на описание этих ритуалов, на радость своему повелителю-королю включив туда неожиданные подробности, которые в Версале посчитались шокирующими: и мужчины, и женщины практиковали полную эпиляцию всего тела.
Вряд ли можно предположить, что Исмаил не планировал подглядывать за ритуалом купания женщин своего дома. Вполне возможно, как счел Казанова, что он получал удовольствие от подглядывания, особенно в компании другого зрителя. Казанова был убежден, что женщины знали о наблюдении за ними и нарочно вели себя соблазнительно. Несомненно, Исмаил понадеялся, что подсматривание сблизит его с венецианцем. Казанова пишет, что он «предпочитает верить», будто Исмаил не планировал дальнейшее. Он увидел, как Исмаил мастурбирует в темноте, глядя на девушек, а затем позволил турку дотронуться до себя. Его проза, возможно, умышленно становится здесь неясной — эмоции и импульсы смешиваются, как и его отношение к своим читателям, с их предрассудками и ожиданиями, адресованными знаменитому гетеросексуальному распутнику. «Во всю свою, жизнь не случалось мне впадать в подобное безрассудство и так терять голову», — напишет Казанова, возможно смягчая редкое признание в повторном половом контакте с другим мужчиной, который мог подразумевать, а мог и не подразумевать полноценный секс с проникновением.
Я, как и он, принужден был довольствоваться находящимся подле предметом, дабы погасить пламень, разжигаемый тремя сиренами… Исмаил же, принужденный, находясь рядом, заменить собою дальний предмет, до которого не мог я достигнуть, торжествовал победу. В свой черед и он воздал мне по заслугам, и я стерпел. Воспротивившись, я поступил бы несправедливо и к тому же отплатил бы ему неблагодарностью, а к этому я не способен от природы.
То, что произошло у Казановы с Исмаилом, когда они вместе подглядывали за купальщицами, представляется неизбежным. Возможно, таким образом Джакомо исследовал неизвестные ему грани сексуальности, искренне допуская любое разнообразие в этой сфере. Выражаясь литературно, Константинополь был подходящим местом для подобных изысканий. «Блистательная Порта» — султанская Турция — часто описывалась в литературе того времени как наиболее вероятное место, где молодые люди могут познакомиться с сексуальной культурой, совершенно чуждой общепринятым европейским нормам. Порой сознательно, чтобы бросить тень на ислам, с подачи писателей от леди Мэри Уортли Монтегю и Адольфа Слейда до барона де Тотта повторялись сюжеты вроде описанного Казановой, Константинополь пользовался дурной славой — как и период карнавала в Венеции, — что только увеличивало вероятность гомосексуальных контактов.
Благодаря Константинополю, Казанова многое узнал о себе. Он обнаружил, что его амбиции не берут верх над привязанностями к вере и культуре Европы; увидел, что может и за границей, не изменяя себе, вызывать расположение зрелых мужчин и философов, как делал это в Италии. Он понял, что его сексуальный аппетит, будучи на своем пике, не ведает границ ни места, ни совести, ни, по-видимому, пола. Если, как иногда предполагают, он выдумал константинопольский эпизод, по-прежнему очевидно, что перед Джакомо стоял вопрос об определении отношения к Церкви, пределов своей жадности (он отрекся от брака по расчету) и к своему первому, по всей видимости, опыту пассивного и активного анального секса, которому у себя в мемуарах он отвел не больше места, чем жасминному кальяну с филигранью из Константинополя. Что же касается двуличия Исмаила-соблазнителя, Казанова просто заключает: «Мы не знали, что сказать друг другу, поэтому просто посмеялись». И это очень в духе Джакомо, который опять остался верен себе.
Он покидал Константинополь, обогатив свой жизненный опыт и увозя немалый багаж. Хотя Джакомо и отклонил заманчивые предложения Юсуфа Али «высокой должности в Османской империи» и руки его дочери Зельми, турок сказал, что впечатлен познаниями и аргументацией Казановы и был бы рад иметь его зятем, а затем отдал Джакомо ряд товаров для продажи на Корфу или в Венеции. Случай с Исмаилом был лишь одним из нескольких приключений в Константинополе, о которых Джакомо не рассказывал Бонневалю или Венье, по возвращении в венецианское посольство. Письмо, которое Исмаил передал ему для кардинала Аквавивы, Казанова вскоре потерял, а подаренный обожателем бочонок турецкого меда — продал.
Описание краткого пребывания на Корфу по дороге в Турцию и обратно часто теперь упоминают как свидетельство чрезвычайной правдивости всего, что он написал в Константинополе. Джакомо прибыл на Корфу с сундуком товаров от Юсуфа Али и Исмаила, явившимся, по словам Казановы, всего лишь умеренной платой за удовольствие разделить с ним компанию, хотя современные циники могут увидеть здесь плату за сексуальные услуги. В числе подарков были вино, табак, жасминовый кальян и кофе мокко, стоившие на Корфу сотни цехинов и доставшиеся военным морякам острова и их избалованным куртизанкам. К тому же на Корфу Казанова прибыл в младшем военном звании венецианской армии, которое купил в Венеции. С учетом его впечатляющей эрудиции и рекомендации от Дольфина, ему предложили службу в качестве адъютанта у Джакомо да Ривы, командующего базировавшихся на Корфу галеасов (галер). А это, в свою очередь, привело его в постель синьоры Фоскарини, любовницы да Ривы.
Связь с Фоскарини была неудачной, разочаровывающей и унизительной, ранним для него уроком роли чичисбея — любовника, которого знатная замужняя женщина заводила с разрешения мужа, своего рода проявления венецианской галантности, чреватой крушением романтизма. В любом случае, для
