Книга Бекерсона

оставались открытыми. Таким образом, он уже был близок к тому, чтобы признать некое дружеское соучастие, которое, с одной стороны, было ему в тягость, а с другой — даже льстило его самолюбию. Такая раздвоенность, к сожалению, не позволила ему отнестись к своему визави с должной серьезностью.

Тут ему припомнилась поездка на поезде, в которую он отправился на собственный страх и риск, чтобы по крайней мере временно стать невидимым для своих новых друзей. Тогда в поисках материала он поехал в Грац (сейчас он уже и не припомнит, как ему это удалось). Как-то он стоял в заднем тамбуре переполненного вечернего поезда, ухмыляясь, с трудом подавляя икоту и смех… Наверное, пассажирам вокруг казалось, что у него истерика, он сошел с ума или пьян. В Граце ему предстояло заняться поисками портрета, из-за чего пришлось поехать туда, в центр земли Штирия. Речь шла о портрете проживающего в Граце автора, с которым он собирался встретиться и побеседовать. Этот господин вовсе не был преклонного возраста, однако за два дня до встречи, о которой они условились заранее, он скоропостижно умер. Новость, о которой он узнал лишь на железнодорожном вокзале Граца из одной местной газеты, буквально потрясла его и показалась своего рода наказанием (из-за утайки этой поездки). Восторженное и оптимистическое настроение мгновенно исчезло. Он тем не менее решил навестить друзей и родственников покойного, чтобы теперь, хотя и в ином ключе, все же завершить свой творческий замысел. Он был первым, кто в этом печальном случае располагал бы надежной информацией, которой немедленно заинтересовался весь мир и прежде всего, разумеется, его заказчики, однако неожиданно ощутил неспособность даже приступить к написанию задуманной статьи. Мысленно отключившись от всего, он бесцельно разгуливал по улочкам Граца. Выбросив из головы всякие договоренности и обязательства, он предпочел заглушить память о покойном обильной порцией алкоголя. На другой день он взял себя в руки и поспешно сочинил текст, который затем неоднократно переписывал, сокращал и, наконец, в самом обезличенном виде отправил в редакцию, которая, кстати сказать, уже давно опубликовала собственную информацию по этому поводу и некролог.

Вскоре после поездки в Грац имел место первый, случайный контакт с Кремером. Во время прогулки, которая вновь привела его на любимую набережную Эльбы, он вдруг столкнулся с этим человеком (Кремером). Это была случайность, которая лишь много позже, уже задним числом (он ведь совсем не был знаком с Кремером!), показалась ему абсолютно невероятной и значение которой он никак не мог осознать. Там, вблизи огромных пакгаузов, ему повстречалась парочка, которая поначалу привлекла его внимание тем, что, как окрыленная, в полуобъятии и в развевающихся на ветру пальто, выпорхнула, не оглядываясь по сторонам: он уже не очень молодой, коренастый, простоволосый мужчина, и она — значительно моложе, по внешнему виду вполне могла сойти за его дочь. Эта явно не равноценная пара сразу привлекла к себе его внимание и вызвала симпатию.

Вначале он заметил обоих лишь издали, на противоположной стороне улицы, а уже потом (с редким украшением в виде гравюры на груди) вблизи благодаря распространенным фотографиям узнал в нем Кремера или похожего на него человека — если не со стопроцентной уверенностью, то уж наверняка со значительной долей вероятности. Весь сюрприз заключался в том, что он лицезрел, как мимо складских помещений зримо продефилировала значительная персона — настоящий властелин и полководец современной литературы, о ком неизменно говорили лишь то, он был, и вот теперь он явился собственной персоной, в то время как он, Левинсон, при столь неожиданной встрече пораженный веселым настроением обоих (которым вообще было наплевать и на него, и на кого-либо еще) и чересчур сосредоточенный, чтобы переварить суть этой встречи и осознать, что она не была случайной. Назвать данную встречу чистой случайностью означало бы погрешить против истины. Поэтому он повернул обратно и, охваченный неожиданно нахлынувшим любопытством, последовал за обоими на некотором расстоянии. Какое-то время он шагал за ними безотчетно и бесцельно, пока они по небесной лестнице (то есть по одному из выступов, которые вытянулись от берега Эльбы до названного в честь той же реки шоссе) шли в сторону от берега, и на косогоре его преследование этой парочки закончилось. Он еще долго бесцельно бродил в тот предобеденный час по Алтоне, а затем, взволнованный, все острее ощущал, что этой встрече суждено повлиять и на него, и на его жизнь.

Вечером он набросал на листке бумаги свои впечатления об этой первой односторонней встрече — мысли, ставшие основой многих последующих записей. Тогда он стал фиксировать свои взгляды о жизни и творчестве Кремера, но прежде всего о его книгах. Это были скромные попытки рассмотрения на вульгарно-психологической основе причин успехов Кремера в жизни и творчестве, а уже потом его характеристики как личности. При этом, как он констатировал, речь не шла о чем-либо чрезвычайном — это были всего-навсего эскизные наброски, лишь отдаленно напоминавшие дневники, какие-то ни к чему не обязывавшие размышления, адресованные по привычке вначале ему самому, а затем уже им, заказчикам. Первоначально ему хотелось изложить лишь кое-какие мысли (при всем их несовершенстве) о собственной персоне, об индивидуальном взгляде на сочинительство. Вот только Кремер при этом являлся главным препятствием для его мышления, своего рода кристаллизацией. Он собирал эти записи (касательно Кремера) в папку — журнал регистрации (как он в шутку называл его про себя), причем эта папка постоянно находилась у него под рукой на письменном столе. Не в последнюю очередь по этой причине он глубже и глубже сознавал все исключающий и подавляющий характер существования человека по имени Кремер (между тем каждое истинно воспринятое существование в конечном итоге отличается своим исключительным давлением). Фактор существования буквально прижимал его к полу, что впоследствии столкнуло его с другим видом несвободы: все, что когда-то волновало и возбуждало его, сначала, по- видимому, пропускалось через фильтр Кремера, принимая в конце концов форму некой духовной зависимости, с которой он, к сожалению, порой сталкивался в своей жизни… Итак, он складывал свои заметки в папку, которую называл журналом регистрации. Поначалу он делал это стихийно и бессистемно, но затем, убедившись, что они регулярно просматривали записи, стал действовать планомерно и целеустремленно.

Прогуливаясь впоследствии по набережной Эльбы, он еще не раз направлял свои стопы туда, где впервые увидел Кремера, но больше ни разу его там не встретил. Однако, раздобыв с помощью одного знакомого редактора адрес Кремера, он стал постепенно и почти методично обходить улицы прилегающего к Эльбе квартала Хальбмондсвег и Барон-Фогтштрассе. Он осторожно и неторопливо приближался к улице, где проживал Кремер, к его дому под номером 12. Между тем он так и не встретился с самим Кремером и уже почти поверил в то, что в двенадцатом доме без указателя с названием улицы располагается просто кабинет или же это всего-навсего условный адрес, пока наконец не разузнал, что Кремер отличался застенчивым нравом. Предпочитая уединение, писатель жил и работал именно по этому адресу, в вилле, предоставленной ему одним состоятельным покровителем (его издателем).

Тогда он, Левинсон, вдруг заметил, что почти каждый из числа его прежних знакомых и друзей, с которыми он еще встречался на Иземаркт, в библиотеке или на Бельансштрассе, — каждый, едва он, Левинсон, как случилось совсем недавно, заводил речь о Кремере, считал необходимым выказаться на данную тему (насчет Кремера), причем большинство проявляли значительно большую осведомленность, чем он сам. Так, всем в общем и целом было известно (ему готовы были поведать это под большим секретом) не только то, где и как живет Кремер, с какой женщиной связан или обходится без них; откровенно судачили о его болезнях, о том, каким ресторанам он отдает предпочтение, в какие более теплые края уезжал, чтобы никто не мешал писать. Забавно, что все это перемалывали как нечто сугубо конфиденциальное, не предназначенное для всех и для каждого. Он человек, обычно живший в отрыве от действительности, с удивлением почувствовал, что именно на Кремера современники обращают огромное внимание, подсматривают и подглядывают за ним. Имя этого писателя еще в большей степени было у всех на устах, чем он, Левинсон, предполагал. Казалось, раскручивалось тайное соревнование на знание интимных сторон жизни этого человека: мол, «кто-то недавно был свидетелем этого» или «сейчас он в таком и таком-то состоянии и только что сказал то-то и то-то, высказался в таком духе по тому или иному вопросу, проявил мелочность, великодушие, отнесся отрицательно, равнодушно…» — все приобретало огромное персональное значение, определявшее все и вся. При этом кое-кто наслаждался ролью знатока, стремясь повсюду продемонстрировать, что располагает самыми глубокими и надежными сведениями о писателе. Одновременно все старались доказать свою невинность, никто не отличался тактичностью, каждый старался убедить, что ему неприятно распространяться об интимных сторонах жизни известного