трех, который говорил шепотом, был наиболее убедительным. И это удивляло других слушателей, нас снаружи той группы. Он сказал, что каждый раз, как смотрит в зеркало и видит себя, у него сразу встает, и повторил это с жестом, сделав жест. Не секретно, но чтобы все вокруг видели.
Трое безопасностей хохотали, хлопали его по плечу, отличный малый. Заграничный журналист тоже. Он был там, но отодвинулся, чтобы показать расстояние от них. Для нас. Я так это понимаю. Он не стыдился. Ему требовалось отделиться, их от себя, но не из стыда. Я так не думаю. И при этом для нас, чтобы мы приняли его во внимание, отметили, как объект большей предосторожности.
Те безопасности относились к нему не так. Он был одним из них. Возможно, не из них, но и не из нас, это определенно.
Место было ограничено и всем оставалось только слушать, и их жесты. Конечно, женщинам, детям, также старухам. Всем. Да, высокомерие, что они продолжали, но в какой форме, что за форма у этого высокомерия, наверняка в гаком высокомерии есть ирония? Это было не обычное высокомерие безопасностей или мужчин, я видел и другие формы. Что это было, может что-то еще, я не знаю.
Происходили те самые ужасные вещи, жуткие инциденты. Они случались, это совершенно определенно. Все мы знали о них. Я и сам был намечен, да, остерегался
Я могу рассказать о снах, о предчувствиях. Он снился мне, как будто старый знакомый, тот, что говорил шепотом, я могу опознать его, потому что мы там стали друзья, да коллегами, во сне. Теперь-то он мертв, тогда нет. Была близость или привязанность, из которой возникали явственные расхождения. Чтобы не задерживаться на этой старой истории, мы расходились во взглядах, а это привело к борьбе между нами, к продолжительной войне. Те, кто знал нас, удивлялись, что мы так воюем. Да мне и самому надоело. И наше знакомство прервалось. Я слышал истории про него. Не дружба, знакомство, я так и сказал.
Сон, это только сон. Кое-кто думал, я все хочу знать, они мне и рассказывали. Была одна девушка, и другие тоже, женщины, старухи, нет, мальчиков, по-моему, не было. Но во мне была любознательность, ожидание дурных новостей. Мне не сообщали этих сведений, мне. Нам, никому из нас.
Заграничный журналист заговорил. Спросил, могу ли я его успокоить. Да, я бы его успокоил, уж я бы успокоил.
Вот так все и было.
Я мог бы его успокоить. Насчет других не знаю. У него были коллеги, я не знаю, друзья, и тоже с ранних времен его браться, я знаю, у него были, двое или трое. Здесь, в нашей секции, он ни с кем не разговаривал, думаю, только со мной.
Я не могу сказать, что он говорил.
Это были сны. Потом и он тоже умер. Меня удивило. Просто мне так сказали. Я не имел с ним встреч, наше знакомство прервалось.
Заграничный журналист сказал мне, Как это могло случиться, что он умер? Ведь такие размолвки всегда улаживаются, как же он мог умереть прежде этого.
Я сказал, Прежде чего.
Заграничный журналист уставился на меня. Что ты такое говоришь, это же преждевременно, его смерть преждевременна, почему так?
Заграничный журналист считал меня вруном. Почему? У него не было никаких оснований. Он думал, что я врал ему уже долгий период времени. Я отрицал ему это. Говорил ему, что его мнение обо мне не было бы таким высоким, если бы я мог так просто ему наврать, если он обо мне так думает. Разве что он был не такой уж и сообразительный человек. Люди так говорили. Но как это может быть? Ведь это конечно невозможно? Он был ожесточен, я говорил ему это. Некоторые гадали о его родных, что с ними случилось. Я нет. Я задавался вопросом о том, который говорил шепотом, и как заграничный журналист думал отойти от него и от товарищей, возможно ли это? Я считаю, что нет. Он думал сохранить дистанцию от них, пока в их компании, в компании также и нашей, думая, что мы можем поверить ему. Старухи и мужчины, дети, мальчики и девочки, все, кто могли присутствовать.
Не могу поверить в такое высокомерие. Кто тут дурак? Я сказал ему это. Его смерть преждевременна. Нет, не могу поверить в такое высокомерие
Конечно, у нас свои позиции и мы спорим за них. Пусть меня даже не спрашивают, я могу это сказать и скажу. Что мы еще должны делать. Я научился этому, как и все мы. Из нашей политики, нашей философии, мы научились, некоторые, что нас нарочно учили, так они говоря. Некоторые из нас сохранили веру в бога и продолжают сохранять эту веру, думаю так. Если приходится убивать людей, мы ищем разумные основания. Кто же не ищет. Что значит искать разумные основания? Ну, может быть, знать сущность проекта. Мы узнаем сущность проекта. Да, жертвы случаются. Конечно. Мы принимаем это, как и они сами, их родственники и расширенные семьи. Может когда мертвы, тогда уже не принимают, я же не слабоумный. Когда заграничный журналист был с нами, он пытался поговорить с некоторыми из нас о вопросах, засекреченных вопросах. Думал так и со мной поговорить. Ему объясняли, что он бесцеремонен и дерзок, так объясняли другие.
Некоторые, некоторые так объясняли. Я это слышал. Он думал быть дерзким.
У меня мнения нет.
Нет мнения. Я его видел, я его слышал. Со мной он не разговаривал. Не полностью. Конечно, болтовня тоже разговор. Он не ценил меня, таких, как я. Ему требовалась сердцевина, проникнуть в сердцевину, вот он и искал похода через меня, через таких, как я
Я рассказываю это, как могу. Сообщаю мои собственные мысли об этом, очередности не существует, задуманной так, ее нет, у нас свои позиции, но не такие, чтобы они задумались/задумывались.
Да.
Заграничный журналист полагал, мы все верим во что-то, он говорил «вероисповедание». Я слышал, другие тоже так говорили, «вероисповедание». Что еще за «вероисповедание»? Марсианское, что ли, потому что я и об этом слышал. Слышал, как другие говорили, что они марсиане. Когда заграничный журналист думал, что у нас у всех вероисповедание, наши коллеги ему не отвечали, но некоторые корчили друг другу смешные рожи, как между среди своих. Некоторые смеялись. Привет, товарищ-коллега, прибывший с планеты Марс. Я нет. Я был моложе. Да, раздраженнее. Чем кто? Кого? Кто. Кто же еще? Он сказал мне, Друг
Друг. Я бы его придушил, оружия у меня не было.
Ты подставной, сказал он.
Я подставной. А ты дурак.
Таков он был, заграничный журналист. Я говорил о нем, сейчас тоже. А теперь другой человек, его коллега, я должен рассказать о нем и только о нем. Правда, я его не знаю, только во снах, образы будущих событий. Я сказал, коллега, может он был и не коллега, но я думаю, был. Я не саркастичен.
Так о ком же, о ком должен я рассказывать, если я его не знаю, его самого
Я сказал, раздраженнее, я и был раздраженнее, я так и говорю.
Раздраженнее, чем кто?
Я, раздраженнее, раздраженнее, чем я. Да, оба, я и он, я и любой другой.
Я сохранил ту раздраженность, да, я и сейчас раздражен, эти вопросы лезут мне в мозг и оцепеняют, оцепеняют меня, я не могу думать об этом, думать о том, о чем я думаю
Презирал ли я смех. Я презирал журналиста. Потому что он презирал нас. Я не смеялся. Коллега, друг, тот смеялся. Я презирал это, смех. Я не посмеивался, не смеялся. За многие месяцы, да, это забавно, я забавлялся. Все люди забавные. И заграничный журналист был забавный. Теперь он мертвый. Да или что? Я не знаю. Может уже воскрес. Это я пошутил. К религии я питаю отвращение. Детство у меня было такое, вера в бога, в богов и пророков и дьяволов, и как мы воскреснем, когда умрем, мы не будем мертвые, мы вновь оживем во всей славе нашей, причисленные, как не убийцы, к лику святых, мы появимся в окнах, в витражах великих художников, и мы также дети матери, божьих матерей, верующие в богов и в матерей, у нас есть мать, и у бога тоже.
Важные персоны, они тоже боги. Боги ли, я не знаю. Есть еще бесы.
Все эти вещи забавны. Или не очень.
У некоторых тоже есть эти позиции. Я не религиозен, сейчас нет, но и тогда тоже нет. Я сказал, что было. Люди говорят, что они не веруют, а во что они не веруют-то. Что мы должны думать? Существует истина, ложно изложенная.
