Баркало нравился «линкольн». Воздушная подушка превращала езду по дороге в скольжение по тихой воде, система кондиционирования воздуха сулила вечную прохладу, система передач и тормоза были настолько удобны в обращении, что вся эта стальная махина казалась просто-напросто игрушкой. Сидя в салоне с затененными окошками, можно было считать, что никакого города не существует. В Лос-Анджелесе все, конечно, пойдет по-другому. Дни там теплые, а ночи холодные. На пляжах солнце, а на холмах туман. И стоит пойти дождю, как все превращается в сплошное болото. И чертов смог. Смога он просто не выносил.
Баркало с ветерком промчался по Французскому кварталу, объехав стороной интерстейт № 10, пересекающий Миссисипи на Большом новоорлеанском мосту, и федеральную № 90, которая через Баратария-роуд вела к округу Джефферсон. Вместо этого он поехал по лабиринту старинных улочек с историческими названиями, объехал Ли-Серкль и Памятник, свернул на запад к Джексону, а потом на юг к парому.
Он встал над рекой, оперся о парапет. В горле у него першило от жары; от парома веяло влажным зноем. Он подумал о Лос-Анджелесе и о целой армии женщин, десантирующейся в этот город ежегодно. Безмозглые малышки, которым предстояло послужить удобрением поля, которое он облюбовал.
Он пожирал их одну за другой, точнее, жевал и выплевывал, не испытывая при этом, однако же, особенного удовольствия. Даже Буш редко радовала его теперь. Настроение у него было по большей части унылое.
Он горевал по своей сестре. Такие женщины, как его сестра, – и Баркало понимал это – встречаются не часто. Но она погибла, сутенер, живший, подобно самому Баркало, за счет женщин, выпотрошил ее лоно.
Съезжая с парома, «линкольн» стукнулся о железную перегородку, и Баркало помчался по Четвертой, а с нее вновь повернул на запад и выехал наконец на Баратария-роуд. И вновь на юг в лабиринте улиц, пока за Эстель местность не стала сельской, а дорога не запетляла меж ферм.
Баркало выключил кондиционер и открыл все окна в машине, чтобы ее, как горячим душем, промыл южный ветер, пахнущий прелью. Откинувшись на водительском сиденье, он прикасался к баранке лишь кончиками пальцев и ехал, полузакрыв глаза. Не без стыда он признавался себе в том, что любит жару и сырость, любит тишину здешних бухточек и ветви кипарисов, достающие до самой подернутой ряской воды. В детстве он провел в здешних бухточках не меньше времени, чем на улицах Французского квартала. Именно здесь он позволял себе превращаться в зверя, каковым в глубине души себя считал, – превращается в зверя, ни в коем случае не похожего на людей.
И вдруг он усомнился в том, что ему так уж хочется проститься со всем этим, какая бы карьера ни ждала его в Лос-Анджелесе. Содрав через голову сорочку, он сразу же почувствовал себя лучше, почувствовал себя ближе к природе – и к самому себе.
Темную одноколейку, тянущуюся по берегу полупересохшей реки, можно было различить лишь с трудом: она казалась узкой и вот-вот готовой затянуться раной в толще вечнозеленого папоротника. Но Баркало мог бы ехать по этой дороге и с закрытыми глазами. Через две мили здесь находилась площадка, небрежно и бездумно вымощенная где гравием, где асфальтом, сквозь который, почти не встречая сопротивления, пробивались шампиньоны. Затем вновь тянулись карликовые пальмы и заросли папоротника. «Кадиллак» с антенной и красный седан с виниловой крышей были припаркованы бок о бок.
Баркало закрыл окна, чтобы в салон не набилась мошкара. Мрачно чертыхаясь, натянул рубашку.
– Сукин сын, с какой стати он пригнал сюда и машину этого говнюка? Теперь нам придется топить ее вместе с «кадиллаком». Скоро в наших бухточках живого места не останется – сплошной металлолом. Отравляем реки, губим болота. Не говоря уж о том, как загазовали всю округу. Ради всего святого, почему эти идиоты не хотят шевелить мозгами? Да, впрочем, что у них за мозги… Нет у них никаких мозгов. Полмозга на двоих – это уж как максимум. А может…
Пешеходная тропа заканчивалась у металлического стандартного домика с черепичной крышей. Желто- ржавый генератор валялся неподалеку, подобно болотному животному, вылезшему на берег. Штабелями стояли канистры с бензином.
– … четверть мозга на двоих. Похоже на то. Они даже генератор запустить не сумели. Вот ведь идиоты.
Подойдя к генератору, он нажал на «пуск». Генератор закашлялся, застучал, зафыркал, а затем, разогнавшись во всю мощь, заревел. Похоже было, что пользовались им часто. Открылась маленькая дверь примыкающего сарая, и появился Пиноле. Одна рука у него была засунута в карман.
– Поглядел бы ты на себя, – сказал Баркало. – Ты что, за пушкой полез?
– Просто почесываюсь, – солгал Пиноле.
– Какой-нибудь сельский шериф решит посмотреть, что тут за домик такой, а ты встретишь его в дверях, эдак почесываясь… Знаешь, что будет? Он отстрелит тебе яйца!
– Это не приходило мне в голову.
– Лучше бы ты не говорил мне этого. – Баркало протиснулся мимо Пиноле в сарай. – Ты никогда ни о чем не думаешь. С какой стати вы пригнали сюда их машину?
– Они очень осторожничали. Поэтому я поехал с ним, а Джикки поехал с девкой. И они думали, что в любую минуту могут вылезти. – Пиноле внезапно нахмурился. – Послушай, а как ты понял, что это машина говнюка?
– Черт бы тебя побрал. Совсем идиот! Мы что, еще кого-нибудь ожидали? Здесь как в печи. Почему ты не запустил генератор, почему не охладил воздух? И где, кстати, эти двое?
– Джикки занимается ими в примерочной.
– Господи, хоть кто-то занимается тем, чем нужно. Пошли, познакомь меня с ними.
Баркало надел пиджак, пригладил растрепавшиеся ветром волосы ладонями, причем собственный пот послужил ему бриолином. Они пошли по бетонному полу, заставленному катушками кабеля, ящиками с электроарматурой, треножниками, используемыми на съемках, ширмами и фильтрами; здесь же была тридцатипятимиллиметровая камера и прочие причиндалы, необходимые для киносъемки. Баркало поправил воротничок сорочки и блеснул белозубой улыбкой, надеясь придать лицу дружелюбное выражение, но добился противоположного результата: теперь он стал похож на пиранью, готовую схватить и разорвать в клочья добычу.
